Практическая магия - Хоффман Элис (полные книги .txt) 📗
Зато ей известно другое: что необходимо быть начеку, иначе — жди беды. Этому Кайли научил тот мужчина у них в саду, и такой урок она забудет не скоро. Беды нас окружают со всех сторон, просто для большинства людей они невидимы. Большинство всегда придумает способ оградить себя от чужих страданий: один припадет к бутылке, другой отмахает двойную дистанцию в бассейне, третий просидит целый день без еды, не считая твердого яблочка да головки зеленого салата; однако Кайли не из их числа. Она слишком отзывчива, способность чувствовать чужую боль у нее все возрастает. Если увидит на улице коляску, в которой надрывается малыш, весь красный от негодования, что о нем забыли, у нее самой портится настроение на весь остаток дня. Если мимо проковыляет собака, у которой застрял в лапе камешек, если женщина в супермаркете, выбирая фрукты, остановится вдруг, закрыв глаза под внезапным наплывом воспоминаний о юноше, утонувшем пятнадцать лет тому назад, — о том, кого она так любила, — Кайли переживает это в состоянии, близком к обмороку.
Салли наблюдает за дочерью и тревожится. Она знает, что происходит, если копить в себе печаль, не давая ей выхода, — знает, что учинила над собой она сама, какие возводила стены, какую, камень за камнем, воздвигала башню. Однако стены, которыми она отгородилась, сложены из горестей, башня насквозь пропитана морями слез — в них нет никакой зашиты, они обрушатся от малейшего прикосновения. Когда Салли видит, как удаляется наверх к себе в спальню Кайли, она понимает, что у нее на глазах возводят такую же башню, и это пугает ее, она старается вызвать Кайли на разговор, но та при любой попытке каждый раз выскакивает из комнаты, хлопнув дверью.
— А если это мое личное дело? — отзывается Кайли, о чем ее Салли ни спроси. — Неужели нельзя оставить меня в покое?
Другие матери уверяют Салли, что в тринадцать лет это нормальное поведение. Линда Беннет из соседнего дома утверждает, что эта вселенская скорбь — возрастное и со временем молодежь перестает взбрыкивать, хотя ее собственная дочка, с которой Кайли никогда не водилась, называя ее рохлей с куриными мозгами, не так давно сменила имя Джесси на Изабеллу и проколола себе не только нос, но и пупок. Просто Салли никак не ожидала, что ей придется пройти через трудный период с Кайли, всегда такой открытой и незлобивой. Выкрутасы Антонии в тринадцать лет никого не удивляли, она была нахалкой и эгоисткой с самого рождения. Но даже Джиллиан до старших классов держала себя в узде и пустилась во все тяжкие, лишь когда мальчики обнаружили, какая она красотка, а уж Салли вообще никогда не позволяла себе надуться или сказать грубое слово. Она считала, что прекословить для нее — непозволительная роскошь, ведь тетушки, насколько она знала, не брали на себя никаких формальных обязательств. Никто не мог заставить их держать ее у себя. Они имели полное право выгнать ее на все четыре стороны, и она не собиралась давать им оснований для этого. Салли в тринадцать лет готовила обеды, стирала грязное белье и вовремя ложилась спать. Она не рассуждала, что — ее личное дело, а что — нет, счастлива ли она и так далее. Не смела рассуждать.
Теперь в своем поведении с младшей дочерью Салли старается соблюдать строгие границы, хоть это дается ей нелегко. Старается чаще помалкивать, держать свои полезные советы и ценные указания при себе. Ее передергивает, когда Кайли хлопает дверью, она втихомолку плачет, видя, как мается дочь. Иногда становится под дверью ее спальни и слушает, но Кайли больше не делится своими секретами с Джиллиан. Матери даже это принесло бы облегчение, однако Кайли отдалилась решительно от всех. Салли остается лишь наблюдать, как ее дочь все сильней замыкается в себе. Чем более тебе одиноко, тем упорнее ты избегаешь общения с другими, пока не начинаешь наконец вообще воспринимать человечество как некое чужеродное племя, чьи обычаи и язык для тебя темны и непонятны. Салли знает это, как никто. Особенно в поздние часы, когда Джиллиан находится у Бена Фрая, и в москитные сетки бьются ночные бабочки, и между ней и летней ночью такая прочная преграда, как будто эти самые сетки сложены из камня.
Кайли, похоже, так и просидит целое лето одна в своей комнате, покорно отбывая срок, словно узница в тюрьме. Июль близится к своему завершению при температуре за тридцать изо дня в день. От жары у Кайли, когда она щурится, рябит в глазах. Рябинки собираются в облачка, облачка поднимаются все выше, и единственный способ положить этому конец — это выйти из бездействия. Внезапно ей это ясно. Если не предпринять что-нибудь, она, пожалуй, так и застрянет на одном месте. У других девочек жизнь будет продолжаться, они пойдут дальше, начнут заводить романы, совершать ошибки, а она останется все такой же, точно замороженная. Если срочно не начать пошевеливаться, все ее обгонят, уйдут вперед — она же будет по-прежнему ребенком, которому страшно выйти из комнаты, страшно повзрослеть.
В конце недели, когда от зноя и влажности уже невозможно закрывать окна и двери, Кайли решает испечь торт. Это — крохотная уступка, первый шажок обратно в нормальный мир. Кайли выходит купить требуемые ингредиенты, а когда возвращается, температура зашкаливает уже за тридцать пять в тени, но ее это не останавливает. Она так загорелась тем, что задумала, как будто верит, что этот торт и принесет ей избавление. Она включает духовку на двести градусов и принимается за дело, но только когда тесто уже готово и противень смазан маслом, до нее доходит, что испечь она задумала любимый торт Гидеона!
Весь день торт, политый глазурью и водруженный на синее блюдо, стоит нетронутый на кухонном столе. Настает вечер, а Кайли все еще не решила, как поступить. Джиллиан сейчас у Бена, но когда Кайли звонит спросить, не глупо ли будет, по мнению Джиллиан, если она пойдет к Гидеону, там никто не отвечает. И с какой стати она к нему пойдет? Зачем ей это надо? Ведь это он ей нахамил, так разве не ему полагалось бы сделать первый шаг? Сам, между прочим, мог бы явиться к ней с каким-нибудь несчастным тортом — хотя бы шоколадным с глазурью из кленового сиропа или кофейным, на худой конец!
Кайли идет к окну подышать свежим воздухом и обнаруживает у себя на подоконнике лягушку. За окном ее спальни растет яблонька-дичок, худосочное деревце, которое и зацветает-то не всегда. Лягушка, должно быть, вскарабкалась вверх по стволу, перебралась на ветку и оттуда прыгнула в окошко; она крупнее других своих сородичей, которых можно встретить у ручья, и какая-то совсем не пугливая. Не боится, даже когда Кайли берет ее в руки и снимает с подоконника. Напоминает Кайли тех лягушек, что водились в летнее время в саду у тетушек. Те объедали на грядках капусту и салат и имели привычку скакать за девочками, выпрашивая себе угощенье. Иной раз Кайли с Антонией припускались бежать наперегонки с лягушками, проверяя их прыть, — неслись со всех ног, пока, задыхаясь от смеха, не валились куда-нибудь в пыль или на рядки с фасолью, но, как бы далеко ни забежали, убеждались, оглянувшись назад, что лягушки от них не отстали: сидят и смотрят, вытаращив немигающие глаза.
Кайли сажает лягушку к себе на кровать и идет поискать ей салата. Ей совестно, что она по глупости слушала Антонию, когда они вынуждали лягушек за ними гоняться. Теперь она уже не такая дурочка, порядком поумнела и стала намного жалостливей. Все ушли, и в доме воцарился покой. Салли — на совещании, созванном Эдом Борелли для подготовки к началу занятий в сентябре — факту, который работники администрации дружно отказываются воспринимать как неизбежность. Антония — на работе, следит за стрелкой часов и поджидает, когда же покажется Скотт Моррисон. Внизу, на кухне, такая тишина, что издали слышно, как из-под неисправного крана капает вода. Странная штука гордость: из-за нее ничтожный пустяк может казаться бесценным. Перестанешь цепляться за гордость, и она моментально съежится до размеров обыкновенной мошки, но только безголовой, бесхвостой и бескрылой, какой никогда не взлететь с земли.
