Три повести - Ходза Нисон Александрович (читать полную версию книги TXT) 📗
— Это мне известно. Но я не знал, что она до душевой не успела побывать в общежитии. Не спускайте с неё глаз! Сегодня мина должна оказаться на заводе. Вы помните, какое сегодня число?
— Двадцать второе. День, назначенный для диверсии.
— Точнее — ночь. Для диверсии намечен не день, ночь. С кем Климова дружит на заводе?
— По-моему, ни с кем. Говорят, дружила раньше с Кормановой.
— Почему Корманова вдруг ушла из общежития?
— Климова мне говорила, что ей удалось приобрести времянку и достать дрова. За хлеб, конечно.
— Добавьте, — за краденый. Итак, вы должны превратиться в тень Климовой. Каждая минута её жизни на заводе должна быть вам известна. Наружное наблюдение проводится по-прежнему без вашего участия. Руководство завода получило от нас нужные указания.
— Они знают о Климовой?
— Что именно?
— Что она готовит диверсию.
— Товарищ сержант, этого не знаем и мы. — Заметив удивлённый взгляд Маловой, Лозин добавил: — Знать и предполагать — не одно и то же. И, боже вас сохрани, отожествлять в нашей работе эти два понятия!
В печном отделении, как всегда, было жарко. Липкий керосиновый чад застойно висел в воздухе. Несколько работниц ожесточённо выбивали из металлических форм буханки тяжёлого хлеба. Непрерывный грохот заглушал ритмичные удары радиометронома.
Корманова и Климова работали в паре. Стоя у большой чаши с соляркой, Корманова старательно протирала тряпкой чёрные хлебопекарные формы и подталкивала их к Климовой. Заученным движением, не глядя, Климова загружала смазанные формы разделанными кусками тёмного теста.
Разговаривать в таком шуме было трудно, но почему-то сегодня Корманова была разговорчива, как никогда.
— В этом джазе и сирены не услышишь! — прокричала она Климовой.
— А зачем тебе её слышать? Мы же всё равно не можем бросать работу по тревоге.
На других заводах чуть тревога — рабочие в бомбоубежище, а мы? — Корманова вытерла рукавом белой рубахи потный лоб. — Знаешь, кто мы? Гимнасты без лонжи под куполом цирка. Смертники мы, вот кто!
— А что будешь делать? Такой завод стоять не может, а бомбят день и ночь… То бомбы, то снаряды…
Но именно в этот вечер фашистская артиллерия потревожила район только один раз. В девять вечера где-то рядом грохнул снаряд и завод вздрогнул от фундамента до крыши. Но взрыва не последовало.
— Совсем близко, — сказала Малова. — Хорошо, что не взорвался.
— Рано или поздно, а наш завод фриц нащупает, — сказала Корманова.
— Точно, — подхватила Климова. — И тогда блокадникам труба! Тысяч сто за одну неделю! — Климова сжала кулак и выразительно ткнула оттопыренным большим пальцем в сторону пола. — Все там будем!
— А первые мы, — сказала Корманова. — Мы ведь вроде на цепи, в бомбоубежище хода нам нет…
— Может, и пронесёт. Главное — не падать духом.
— Глупости болтаешь, Малова. — Корманова остервенело тёрла жестяную форму. — «Не падать духом!» — хмыкнула она. — Нет, курочка, главное на войне не это.
— А что же?
— Главное на войне — живым остаться! Выжить! Поняла?
— Победа без жертв невозможна… Разве вы этого не понимаете?
— Ну вот! Ещё ты будешь нас воспитывать! — Климова от возмущения выронила из рук форму, и та с грохотом упала на цементный пол. — Всю жизнь меня все учат! Родители, тётка, учителя, комсомол — все меня учили, все попрекали: «Того не понимаешь, этого не понимаешь, делай не так, а этак, туда ходи, сюда не ходи!» Один только Игорь никогда меня не ругал, не воспитывал…
— Ну, ладно, — перебила Корманова. — Хватит спорить! Вон Морозов к нам топает, работать надо.
Начальник смены Морозов, заправив в карман пустой рукав белого халата, неторопливо шёл вдоль печи, по-хозяйски замечая все неполадки. Молоденькая работница, должно быть вчерашняя школьница, жевала хлеб, присматривая за печными термометрами. Морозов, конечно, знал, что работницы едят хлеб досыта, но официального разрешения на это никто им не давал, и работницы старались в таких случаях не попадаться начальству на глаза.
Увидев девчонку с хлебом в руке, Морозов остановился и покачал головой:
— Знаешь заповедь: на чужой каравай рта не разевай?
— У нас в школе заповеди не проходили! — бойко ответила работница.
— Что же мне, приставлять к тебе специального охранника?
— Приставляйте: вдвоём жевать веселее!
— Побереги язык для подошвы! — сердито сказал Морозов и подошёл к Кормановой. — Шумновато тут у вас, — заметил он и вдруг уставился на Малову: -Ты чего здесь торчишь? Тары-бары? А за горелками Гитлер смотреть будет?
Виновато улыбнувшись, Малова пошла к печи.
— Где бригадир смены? — спросил Морозов.
— Вызвали в штаб МПВО.
— Сообщите смене: ровно в двадцать два часа тридцать минут тестомесилка остановится минут на тридцать.
— Значит, и нам нечего будет делать? — спросила Климова.
— Значит, стоять и вам, — подтвердил Морозов. — Так вот, с половины одиннадцатого до одиннадцати вечера вашей смене будут выдавать без карточек по полкило казеиновой массы… удалось раздобыть…
— Это что такое? — спросила Климова. — Никогда не едала.
— Это — вроде сыра, — пояснил Морозов. — Врачи говорят, что есть можно, вреда не будет.
— Никогда не слыхала, — удивилась Корманова. — Казеин, говорите?
— Казеин. Употребляется в мыловаренной промышленности. Завод мыловаренный теперь не работает, нам и перепало. Значит запомните: в половине одиннадцатого ваша смена получает в завкоме казеиновый сыр. Опоздаете — не получите! А новенькая эта — Малова в список на выдачу не попала. Пусть остаётся дежурной. Мало ли что! — Поправив выбившийся из кармана халата пустой рукав, Морозов направился к выходу.
— Эксцентрик! — громко сказала, глядя ему вслед, Корманова.
Малова прошла вдоль печи, проверила факелы горелок и вышла из отделения. В комнате с табличкой на двери «Посторонним вход строго воспрещён» её ждал Лозин.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — Малова приложила ладонь к белой пекарской шапочке. — Разрешите доложить?
— Здесь можете не козырять. Докладывайте, что нового.
— Ничего важного. Двухтомника Маяковского в тумбочке Климовой всё ещё нет. Завела с ней разговор о поэзии, она заявила, что стихов не любит. Про Маяковского сказала, что у него красивые глаза на фотографии, а что стихи его не любит, потому что «трудно елозить по строчкам». Так и сказала — «елозить».
— Как она себя ведёт сегодня? Заметно, что нервничает?
— Сегодня она какая-то злобная.
— В чём это проявилось?
— Во время артобстрела говорила без всякого сожаления, что, если немцы попадут в хлебозавод, «блокадникам будет труба», за неделю погибнут тысяч сто.
— Вам не кажется, что она глупа?
— Если не считать сегодняшнего разговора, она совсем не глупа и уж, во всяком случае, менее цинична, чем её подруга — Корманова.
— А что представляет собою Корманова?
— Беспредельно цинична. Для неё сейчас важно только одно — остаться живой и невредимой, а там пусть хоть всех перебьют! Ни о ком доброго слова не скажет. Даже о товарище Морозове: человек потерял на фронте руку, работает из последних сил, а она его ни с того ни с сего назвала эксцентриком.
Лозин внимательно посмотрел на Малову:
— Эксцентриком? Вы не ошиблись?
— Точно, товарищ майор. И вообще она труслива, твердит, что «все мы здесь, как гимнасты без лонжи под куполом цирка».
— Интересно… Очень интересно… — Лозин взглянул на часы. — Возвращайтесь на своё место. Длительное отсутствие может вызвать у Климовой да и у бригадира ненужные вопросы.
Оставшись один, Лозин задумчиво повторил:
— «Эксцентрик»… «без лонжи под куполом цирка»… — И снял трубку местного телефона — Дайте партком. Спасибо. Партком? Ломов? Жду вас всех. Да, сейчас же. — Он положил трубку и снял с вешалки белый халат.
