Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина (читать полную версию книги TXT) 📗
— Мне тоже! — засмеялся он.
— А у тебя?
— Я делил камни на кучки. Складывал пирамидами на песке. У моря. Красные камни к красным. Черные к черным. Белые к белым. Галька с золотыми прожилками оставалась на первом месте всегда. Камни высыхали, я снова смачивал их водой. И тогда они становились такими же красивыми, как прежде. Они надевали на себя серую одежду, я их раздевал, чтобы увидеть их настоящими. На следующий день я не нашел свои пирамиды. Как ни искал.
Он помолчал.
— Я до сих пор помню запах отца. Чувствую. Я положил голову ему на плечо. Он меня утешал. Что говорил, не помню, а запах помню. Лицо его забыл. Совсем. А запах помню… Как сейчас.
Он задумался, и мы замолчали. Мне хотелось знать больше, и я спросила:
— А потом?
— Потом меня увезли домой. Даже не знаю, сколько мне было лет тогда. Я взял с собой только один камешек. Белый с черными конопушками. Под водой у черных конопушек всегда проявлялись золотые значки. Камень высыхал, они исчезали на глазах. Когда я немного вырос, я додумался смазать его вазелином. Теперь рядом с черными пятнами всегда были золотые звездочки. Я понял, все дело в черных пятнах. Их никогда не отмыть.
— Этот камешек до сих пор у тебя?
— Нет, — помедлив, ответил он. — Я отдал этим камнем долг.
— Кому?
— Тому, кто разбрасывал камни, — нехотя сказал он, помолчал и добавил: — Хотя золотые звездочки тоже обманка. Пирит — золото дураков.
— Ты имеешь в виду и монеты? — удивилась я.
У меня почему-то сложилась связь между монетами, на которых Ваня был помешан, и этим камешком из детства. Но «золото дураков» и его тон не вязались со страстью к нумизматике, перешедшей в наследство от отца. А отца он любил. Это было нетрудно понять. Кто разбрасывал камни? Кому долг? Что за загадки?
— Нет. Монеты совсем ни при чем. Дело в другом. Не все то золото, что блестит, — безрадостно произнес он.
— А мою корону королевы снежинок мальчик растоптал. Перед самым праздником. Я тоже не помню его лица. Помню, как я ревела в три ручья. До сих пор помню. Ерунда, а забыть не могу. — Я рассмеялась. — У нас было тяжелое детство!
Мне хотелось поддержать моего мужчину. Он вспомнил то, что в сказочной земле вспоминать нельзя. Ни под каким видом. И я взяла его за руку. Чтобы он забыл о том, о чем ему лучше не вспоминать. Он пожал мне руку в ответ.
— Твой отец для тебя все еще главный? — неожиданно спросил он.
— Я все свое раннее детство просидела на его шее. И я его люблю. Ведь он мой отец. Это нормально.
— Ясно, — ответил он и замолчал.
Мы только что были рядом — и вдруг отдалились за одно мгновение. Так далеко, что дальше некуда. Моя щека касалась его плеча, я всего лишь сейчас заметила, что моя щека теплая, а его плечо холоднее не бывает.
— А твой отец?
— Я помню его только по фотографиям. Хотя он умер, когда мне было уже двенадцать лет. Фотографии были развешаны во всех комнатах. Напоказ. Смешно и дико, — он вдруг усмехнулся. — Мать умерла, я их снял. Все до единой.
Он замолчал. Отстраненно, как чужой. Я поцеловала его холодное плечо, чтобы согреть хоть немного. И обняла его. Чтобы быть с ним ближе. Мне хотелось дать ему понять, что он не один, а со мной.
— Я устал, — вяло сказал он.
— Я тоже.
Во мне стерло желание ластиком. Внезапно и противно. И мне отчего-то стало тревожно. Текущей рядом со мной воде тоже не спалось, она то журчала, то булькала, чужие мысли и чувства падали в нее с плеском. Таким редким, что я просыпалась. Я уснула к утру, как мертвая, под песни лягушек и сверчков. Мне снилась чистая ключевая вода, такая прозрачная, что видны были камни на дне родника. Камни с черными пятнами. Черные пятна наползали оползнем на золотые значки непрочитанных букв, скрывая от глаз, и поднимались трубочками заварного пирожного из черной туши, пока вода не стала такой же черной, как черная тушь.
Сказочная земля баюкала своих заблудших странников странными снами. Только зачем она это делала?
Я проснулась, и мой взор наткнулся на приземистый кустик цветов. Они походили на незабудки, только цвет их был красный. Как брызги крови.
Я люблю просыпаться рано. Воздух такой прозрачный, чистый, свежий. До края темной земли. Я смотрю прямо в горизонт. Там граница между светом и тьмой. Вокруг огромного нашего мира. Я просыпаюсь рано и вижу, как солнечный свет набрасывает неправдоподобные розовые тени на белые меловые горы. Даже седой ковыль заря красит в розовый цвет. А потом я бужу своего спутника. Как мне хочется. В розовом свете утреннего солнца, среди розовых гор и розового ковыля. Как и сегодня. Мне надо успеть. Ехать так далеко. По жаре. Мне надо сделать то, что хочу уже больше всего. Влить, замесить в свежий, прохладный воздух жаркий запах нашей любви. И я получаю то, что хочу. Счастье. Что еще надо? Ни-че-го!
Мы ехали по трассе мимо высоких, молчаливых гор. Без единого кустика или пучка травы. Горы высились над нами средневековыми, неприступными крепостями с толстыми стенами и громадами замков без окон и без дверей. У крепостных стен — сторожевые башни и машикули. У средневековых замков — купола на месте крыш и никаких геральдических знаков отличий. Ров был не нужен, горы не приглашали к себе, и тебе самому к ним не хотелось. Сказочная страна превратила цветущие луга, виноградники и сады в каменистые террасы, ползущие вверх по пирамидам гор. Одним прикосновением своей волшебной палочки. Сказочная страна выдернула пробку из ванны и выпустила древний океан в глубокие дыры своей земли. В дыры за океаном устремились к центру земли застывшие, каменные мантии неприветливых гор.
От океана в этих местах остался только песок и ракушечник. Ракушечник спрессован из мертвых раковин умерших моллюсков, морских ежей, лилий и окаменелых коралловых деревьев. Гору будто срезают экскаваторами, она розовеет клубникой, проходит время, и она сереет от солнечной плесени. Море осталось здесь потому, что сказочная земля забыла подковы. Каменистые подковы врезаются в море глубокими темными каньонами. Охраняя его и спасая. Узкие пляжи усыпаны валунами, а вокруг них бело-розовый песок, как клубничная, сахарная пудра. И никогошеньки. Ни одного человека. Потому там зимуют фламинго. И круглый год живут гадюки, ящерицы и ужи.
Мы ехали по трассе вдоль моря. По его кромке шагали корабли. Корабли пустыни. Их лохматый шерстяной парус чуть-чуть упал. На море был штиль.
— Что за птички? — спросила я.
— Возьми бинокль.
Мир в трубе бинокля продлился бесконечным пространством моря и воздуха, и не было горизонта. Голубое сливалось с голубым где-то далеко за пределами видимости оптических трубок, чередуясь кольцами солнца и облаков. В голубом пространстве плыли лебеди, великое множество. Прямо два самца передо мной. Они расправили крылья не для того, чтобы лететь, а для того, чтобы драться. Две лебединые шеи как белые змеи с красной головкой. Один неожиданно размахнулся, и его белая лебединая змейка просвистела мимо головы конкурента. Тот поднялся в воздух без боя, а победитель даже не проводил побежденного взглядом. Он искал корм. Камера-обскура из обычного полевого бинокля устроила перевернутый спектакль. Лебеди живут, воюют и любят. Как все. Без ухищрений.
Мы лежали в море, отмокая часами от пыли и грязи пустыни. На самой кромке. Море заплескивало нас водой, как душем, и откатывалось назад. Еще и еще раз. Мы покрывались песком и черными ракушками, скрученными вафельными трубочками. И мелкими белыми ракушками, похожими на маленькие белые ушки. Море нас подслушивало детскими ушками.
— У меня песок везде. Даже внутри, — сказала я.
— Надо проверить.
Мы любили друг друга наполовину в море, наполовину в клубничном песке. Он застонал, по-моему, я тоже. И мы снова валялись в море. Было так хорошо.
— Что ты плакал, как дитя? — спросила я.
— Меня внутри тебя что-то цапнуло. Теперь я не знаю, кто в тебе живет.
— Засунь голову в воду и пробурчи вопрос. Может, море ответит, — посоветовала я.
