Русская народно-бытовая медицина - Попов Г. (чтение книг TXT) 📗

Если бы западно-европейская мысль, пользуясь индуктивным методом мышления [416], не обратилась к исследованию природы и жизни, между русской народной медициной и медициной западной была бы лишь количественная и частичная разница, теперь же отличие между ними заключается в том, что одна из них является практически и экспериментально-реальной, другая, за исключением лишь небольшой своей части, остается отвлеченно-идеальной и, благодаря этой крайней отвлеченности, иногда делается даже уродливой.

Поднявшись сразу до высоты всегда столь приятных и всерешающих общих положений и явившись стройной системой, где, хотя и неверно, все так объяснено и понятно, русская народная медицина, под влиянием неблагоприятных исторических условий, останавливается в своем дальнейшем поступательном развитии и очень мало меняется под влиянием тех новых идей, которые начали проникать в народную жизнь в последние 35–40 лет, со времени реформ императора Александра II. Здесь имеет значение не только краткость протекшего времени, но и то, что идеи и выводы западно-европейской науки проводились, большею частью, уже в готовом виде, в форме различных санитарных требований и мероприятий, в виде тех или других предлагавшихся народу лекарств, врачебных приемов, операций и пр., – всего чаще без всякого их внутреннего освещения. Нисколько поэтому не мудрено, что народ, оставшись при своих прежних отвлеченных воззрениях на природу, жизнь и само происхождение болезней, это новое подчинил своим прежним воззрениям и вот почему он, признавая научную медицину, как реальный и полезный факт, в своих взглядах на действие лекарств, на те болезни, где они могут или не могут помогать, на их дозы и время приема, на операции, больницы и врачей, в массе, очень часто остается верным своим старым воззрениям. По этой же причине так много среди нашего народа давно отживших и самых нелепых и вредных суеверий, и так мало разумных знаний, даже таких элементарнейших, какие составляют основу здоровья и касаются значения чистоты, пищи и воды.

Таким образом, возникает в высшей степени трудный для практического осуществления вопрос о коренном изменении самых основ народного мышления, всего строя понятий народа в данной области и даже до некоторой степени самого его мировоззрения.

Едва ли, однако, нужно говорить о том, что достижение подобной задачи невозможно путем одного только простого отрицания или путем применения какой-либо заимствованной западно-европейской идеи, теории или голой системы. Изменить мировоззрение народа можно только мелкой и кропотливой работой, постепенным и преемственным воспитанием его в течение целого ряда, поколений, путем школы и жизни, последовательно снимая те исторические наслоения, из которых оно образовалось и не производя в понятиях и воззрениях народа радикальной ломки. Действуя иначе, можно только разрушить это мировоззрение, не заменив его иным, т. е. не дав взамен народу ничего. Как бы ни было примитивно, подчас даже нелепо и уродливо это мировоззрение, с точки зрения народа, оно ясно и последовательно и отнять у него это мировоззрение, значит, лишить его внутреннего содержания, его духовного «я». Разрушая же лишь постепенно предрассудки народа, начиная с тех, которые всего больше мешают истинному пониманию вещей и наиболее вредны для здоровья и в жизни, и давая, взамен их, действительные, фактические и полезные знания, начиная с самых элементарнейших, мы изберем тот последовательный путь, которым шла в своем развитии Западная Европа, и, вместе с теме, фактически дадим народу и сообщим ему тот метод мышления, который создал силу и просвещение народов Запада [417].

Говоря о необходимости освобождения народа от подавляющих его суеверий, мы неизбежно должны коснуться религии, так как многие из них носят религиозный характер и связаны с религией. Но было бы большой ошибкой в происхождения их винить религию. Едва ли не большинство этих суеверий имеют древнейшее, дохристианское происхождение, многие, по преимуществу те, источником которых является грубая вера в бесов, в церковном смысле этого слова, были вполне неизбежны для своего времени, очень многие свидетельствуют лишь о невежестве и непонимание народом религиозных истин в их чистом виде и, наконец, немалое число их обязано своим происхождением духовенству прежнего времени, часто такому же невежественному и суеверному, как сам народ. Церковь может только желать очищения религиозных понятий народа от примеси суеверий и лишь стремиться к тому, чтобы сделать веру его светлой и чистой. Не касаясь существа религии, мы скажем только, что этот тысячелетний устой дал нашему народу и государству слишком много: он помог сохранить народность и язык под вековым татарским игом, поднимал и возвышал дух народа в тяжелые минуты других исторических испытаний и, главное, сохранил среди них живую народную душу. Если наш народ, при своей меньшей культурности и несмотря на внешнюю, иногда даже грубую оболочку, проникнут большим гуманизмом и меньшею эгоистичностью, чем, напр., представители тевтонской или англосаксонской расы, то этими качествами, выражающими собой действительный дух христианства, он всецело обязан последнему. Смягчив грубую натуру скифа, христианство никогда потом, даже в моменты наибольшего исторического огрубения, не ожесточало у нас души народа: оно не разводило, ad majorem Dei gloriam [418], инквизиционных костров для еретиков, не преследовало, не подвергало пыткам и не сжигало душевно-больных и сумасшедших, чем ознаменовали себя XV, XVI и XVII вв. Западной Европы. Содействовав в то же время выработке семейственных и общественных основ, христианство, без сомнения, составляет все то лучшее, что есть в жизни нашего народа. Вот почему, разрушая суеверия и внедряя разумные понятия, было бы преступлением против народа колебать его религиозные устои: наш русский человек, даже окультуренный, но потерявший Бога и освободившийся от заветов религии, необыкновенно легко теряет всякую нравственность и совесть и, как это мы видим на многочисленных примерах современности, часто превращается в зверя. Так, извращение и утрата истинного религиозного чувства народом, постепенно терявшим те элементы культурности, которые заключались в его первоначальных религиозных верованиях и не заменявшим этих элементов другими, им равноценными, мало по малу, привели его к тому нелепому и отталкивающе-грубому, чего свидетелями мы были на многих страницах этой книги.

Обращаясь теперь к тому положительному, что заключает в себе народная медицина, мы не будем говорить о народных приемах внушения и массажа и многих растительных, и других народных средствах, на необходимость внимательного исследования и самого точного научного изучении которых, особенно в виду все усиливающегося промышленно-рекламного направления современной западно-европейской фармакологии, мы уже указали раньше. Не будем также говорить о тех возвышенных и светлых представлениях, оставшихся от прошлого и касающихся былых отношений нашего народа к матери-земле, воде, деревьям и растениям и заметим только, что эти и до сих пор еще сохраняющиеся местами представления заключают в себе самые широкие общественно-санитарные идеалы и, при правильном их развитии, могут вырасти в вполне разумные и ценные гигиенические понятия. Мы снова укажем на ту глубокую мягкость и человечность, которой, в целом, проникнута наша народная медицина. Проявляясь всюду – в приемах знахарей и повитух [419], в отношениях к больным родных и посторонних и даже в самом требовании от врача, прежде всего, сердечности, эта основная черта народной медицины составляет такое драгоценное отличие от материального направления медицины и рациональной мысли Запада, которое представляется нескончаемым идеалом будущего.

Кроме этой глубокой человечности и твердой веры в господство духа, мы найдем и другие элементы, указывающие, насколько народ наш внутренне способен к прогрессу и совершенствованию. Даже среди подавляющей массы народных суеверий и самых нелепейших приемов и средств мы встречаем несомненную наличность мышления и присутствие запросов духа. Народ жадно искал разрешения вопросов, предъявляемых жизнью, и хотя и решал их в форме, далекой от настоящего наблюдения и иногда даже нелепой и уродливой, но все же он осмысливал эти явления, так или иначе, разрешал волнующие его вопросы и создавал богатый материал для размышления. Живая, хотя и фантастическая мысль народа примет другое содержание, облечется в другую форму, заменится сознательным отношением к явлениям природы и жизни, но то, неуловимое, что так жадно заставляло народ искать чего-то, что составляет сущность народного духа и лежит в основе творческих сил народа, – то останется навеки неизменным. Не указывая на наш глубокий и сильный язык – это неотъемлемое создание и достояние лишь одного народа [420] и удерживаясь в границах только исследуемой области, мы сошлемся на то обилие ботанических народных названий, которое пестрит наши ботанические словари, и на ту характерность, образность и, вместе, словно научную точность, которыми они отличаются. Понимая смысл явлений природы не всегда верно и часто даже ошибочно, наш народ, однако, не проходил мимо нее равнодушно и каждой былинке и цветку дал отличительное и почти всегда выразительное название.