Крещение - Акулов Иван Иванович (версия книг txt) 📗
Филипенко в сердцах отбросил старшинскую схему, достал из планшета свою одноцветную крупномасштабную карту и — уж в который раз! — стал изучать все изгибы, ответвления и зазубрины овражка, уходившего через оборону к Благовке. Местность была снята крупно, детально и светло. Сама Благовка, деревня на полста дворов, стояла на берегу Зуши и была разделена оврагом на две неровные половины. Северная, меньшая, часть примыкала к опушке молодого леса и была ближе к переднему краю. На эту часть и нацеливал удар комбат Филипенко. Но удастся ли пройти через немецкую оборону незамеченными? Этот вопрос ни вчера, ни сегодня почему— то не волновал комбата, но вот схема Пушкарева заронила в душу сомнение, которое быстро переросло в тревогу, и комбат занервничал, начал пощелкивать крепкими ногтями по зубам.
Только бы один-два вероятных прохода, а там рассредоточились бы, обложили деревню и прихлопнули ее страшной атакой втихую. Он снова и снова брал в руки пушкаревскую схему и убеждался, что все вероятные пути прохода в свой тыл немцы перекрыли сегодня утром. Да в этом и нет ничего удивительного. Раз русские минувшей ночью без единого выстрела взяли «языка» и ушли, значит, можно от них ждать и худшего, если не заткнуть все дыры в обороне. И все-таки надо искать. Не может быть, чтобы немцы залатали все дыры. Оборона легла по трудной местности: тут и овраги, и промоины, и кусты, и лес, а под самой деревней заболоченный луг с кочками и осокой. Да если взять нашу оборону, куда ни сунься, там и пройдешь, только ползи с умом. И у них так же: из-под носа солдата уперли — и хоть бы один выстрел.
— Чего же ты так долго, старший лейтенант? — не скрывая раздражения, спросил Филипенко начштаба Спирина, когда тот пролез в шалаш и хотел было доложить о своем прибытии. — Я этого не люблю.
— Да вот, товарищ капитан, пятку, должно быть, отморозил. Иду — и свету в шарах нет.
— На госпиталь намекаешь?
Нежное, пухлое лицо Спирина все занялось румянцем, и в уголках вдруг набухших век навернулась обидчивая слеза; только по-детски нежные надглазья мучительно побелели. Филипенко понял, что обидел Спирина, и сказал более мягко, почти дружелюбно:
— А мы тут всю зиму кантуемся. Это как?
— Я исправлюсь, товарищ капитан.
— Чего там «исправлюсь» — воевать надо, — опять жестко сказал комбат, окончательно расстроившись: «Другим дают командиров как командиров, а мне дали какого-то тюху-пантюху. Будешь тянуть за него все сам. Это же суметь надо — обморозить пятку». — Ты с этим знаком? — Филипенко небрежно тряхнул пушкаревской схемой.
— Знаком, товарищ капитан.
— Мнение?
— Я сам поведу одну группу, товарищ капитан. Вот здесь, правее ключа.
— Почему сам и почему именно здесь?
— Сам, товарищ капитан, уж сам. У меня так, товарищ капитан, что задумано, того добьюсь. Я удачливый.
— Ну это еще не резон.
— А идти нужно правее, минуя кусты.
— Тут же пулемет, у Пушкарева вот помечено.
— Пулемет. Но он не возьмет сверху. Здесь скат.
— А ну пойдем посмотрим в натуре. Тут, пожалуй, что-то наклюнется. — Филипенко подобрел сразу к Спирину, стал живо застегиваться: — А самому тебе, старший лейтенант, идти не придется.
— Доверьте, товарищ капитан.
— Доверие тут невелико. Наоборот даже. Ты ведь не командир взвода. У тебя же батальон на плечах.
— А у вас?
— А что у меня?
— Вы командир батальона, однако идете.
— Откуда тебе это известно? — Филипенко оторопел от неожиданного ответа Спирина, руки его, застегивавшие воротник, сами по себе опустились. — Ты это откуда узнал?
— По тому азарту, товарищ капитан, с которым вы взялись за всю эту операцию.
Они вылезли из шалаша, и Филипенко с откровенным интересом стал разглядывать своего начштаба, будто впервые видел его, по-мальчишески тонкого и узкоплечего.
— Ты гляди, старший лейтенант, это мне нравится, коль ты угадываешь мысли. Охватов, где мой бинокль?
Охватов, вместе с Урусовым копавший лисью нору под берегом, бросил кирку, нырнул под ковер и растянулся на животе — ноги остались снаружи. Когда подал капитану бинокль, спросил:
— Мне с вами?
— Я считаю, он нам не нужен, — сказал Спирин комбату. — Лишний человек — лишнее движение. Они и так следят за каждым нашим шагом.
— Останься, — согласился капитан.
Часовой, нестроевого вида боец годов под сорок, с землисто-черным и припухшим от мороза лицом, поглядел нездоровыми глазами вслед комбату и сказал с ядовитым присвистом:
— Толкнет нас этот пучешарый в мясорубку.
— Ты о ком? — поинтересовался Охватов, берясь за кирку.
— Не о тебе же, — не сразу отозвался часовой и плюнул в снег, болезненно подобрал сухие черствые губы. Прошелся по снежной тропинке и, снедаемый злостью, опять заматерился длинно и складно: — …Медальку ему дали. Он теперь всех нас в гроб вколотит, чтобы орден заполучить. Гляди какой борзый. На месте не посидит. Знаю я их, таких ретивых да службистых.
— Ты надень-ка на свою собаку намордник, — шутя посоветовал Урусов и, оглядев часового от растоптанных валенок в мазуте и обрямкавшегося подола шинели до тонкой холодной шапки, пожалел его: — На-ко, покури. Плюнь на все да береги здоровье.
— Было бы оно. Что ни поем — изжога, будто масла прогорклого налопался. Лихотит. Сунулся было к врачу: руки, ноги есть — становись в строй. Да ну тебя еще с табаком. А этот пучеглазый капитан подведет нас под монастырь… Сидим тут, и сидеть надо. Тихо да смирно, пока сил не прибавится. Ох, не пуля, так язва доконает меня.
— Может, поставить здесь пограничные столбы да просить у немца мира? — спросил Охватов и отложил кирку, поднял на часового припотевшее лицо.
Но часовой будто и не слышал вопроса Охватова, говорил с Урусовым, сердито сплевывая и кривясь:
— И опять полезем, помяни меня, без единого орудийного выстрела. Где трепкой, где таской, и нету твоей головы солдатской. Не так, что ли? Все говорим: учиться у врага, учиться. А учиться не учимся. Немец сперва выгладит нашу оборону орудиями да танками, как утюгом гашник…
— И у него бывает, чего уж там, — возразил Урусов и, прислушавшись к чему-то, заверил: — Я сам видел, под Трудами эсэсовцы с лопатами бросались на наши танки.
— То эсэсовцы. Головорезы — будь спокоен.
— Это ты напрасно, — с благодушием уговаривал Урусов часового. — Засидимся — еще хуже будет. Тут надо, брат, по старинке: куй железо, пока горячо.
Часовой переставил слова в урусовской пословице, зло усмехнулся и опять стал ходить по тропке, до того притоптанной, что под шагами даже не скрипел снег.
— Лопнули у парня все тормоза, — горько качнул головой Урусов, глядя на согнутую фигуру часового, — Хлебанул, видать. Ты, Коля, не спорь с ним. Оставь его. За слова его хоть сейчас к стенке, а на деле такие обозленные вконец зубами рвут немцев.
— На капитана-то он что тянет? У капитана мать в оккупации.
— Ну и убил он капитана? Убил, да? Черта ему сделается, твоему капитану!
— Да ну тебя, Урусов! — Охватов вылез из ямы, вытер о снег измазанные глиной валенки и ушел в шалаш, лег там ничком.
В костер кто-то навалил много дубового сырняка, и он не горел, а, согреваясь, прел лишь, распространяя вязкий запах распаренного дубового корья.
