Крещение - Акулов Иван Иванович (версия книг txt) 📗
Узкая санная дорога была глубоко измята гусеничными тракторами, недавно прошедшими здесь, и лошадь под Филипенко то и дело сбивалась на шаг. Он торопил ее, стегал концом повода по отпотевшей шее, а сам думал:
«Возьму ее в батальон: такие события надвигаются — без фельдшера труба. А потом пусть держится возле меня. Я не дам в обиду… А этот старый дьявол неужели не мог найти какую постарше? В медсанбате всякие есть. Иная за награду сочтет: комдив. Нет, молодую гребет, корень старый. Ну, греби, греби! От меня не выгребешь».
Филипенко уже знал немного людей медсанбата и потому быстро нашел Ольгу Коровину. Прошлые сутки, сказали ему, она дежурила по батальону и до полудня отдыхает. Указали и хату.
Маленькая хатка на два окошка стояла в тупом заулочке, в окружении старых яблонь, между которыми был натянут скрученный бинт, а на бинте висели белые халаты. На хате совсем не было кровли, и только на коньке стропил, у трубы, сохранился клок соломы. По— видимому, крыша была новая, и ее обозники раздергали на корм лошадям.
— Вот видишь, Серый, тебе осталось только вприглядку, — пошутил Филипенко, привязывая своего коня к яблоне перед окнами.
Дверь в хату была обита каким-то тряпьем, и он открыл ее без стука. Ударившись головой о низкую притолоку, нырнул в сухое тепло. Поздоровался, потер валенок о валенок, сбивая снег. Справа, у самого входа, задымленным челом к дверям стояла печь, а за нею виделись нары, завешенные суконным одеялом с большими немецкими вензелями. Он крякнул и еще раз поздоровался — никто не отозвался. Из печи пахло свежим варевом с луком, и Филипенко невольно заглянул на шесток — истопленная печь была плотно закрыта черной заслонкой.
От всей этой простой и милой домашности Филипенко вдруг стало жарко, он снял шапку и расстегнул полушубок.
— Оля. Ольга Максимовна, — позвал он наконец, и Ольга вздохнула за одеялом, разбуженная и недовольная.
— Ни днем ни ночью никому не открою. Пошли вы все к черту.
Филипенко откинул одеяло и увидел на широких нарах три заправленные постели, а с краю, рядом с печью, укрывшись одной простыней с головой, спали двое, и из-под простыни вровень с обрезом нар торчали волосатые ноги, перехваченные по костям кальсонными подвязками.
— Хоть бы дверь-то заперли, — брезгливо бросив одеяло, усмехнулся Филипенко и, шагнув к двери, увидел на простенке шинель с двумя шпалами на черных петлицах.
— Ты дверь-то, должно, не закрючил, а? — уже на пороге услышал Филипенко встревоженный голос Ольги, а когда отвязывал лошадь, то увидел в проталинке, в углу рамы, широко открытые, налитые изумлением глаза, глядевшие на него.
— Вот тебе, стерва! — Филипенко снял для вящей убедительности рукавицу и тряхнул перед стеклом своим кулачищем. «Вот и пожалей бабу, — выправляя лошадь на главную улицу, беззлобно думал он. — Да кто разберет, вернее будет сказать, не я ее пожалел, а сам ехал за жалостью к ней. Артиллерист какой-то перехватил. Ну жизнь…»
На главной улице, прямо у дороги, маршевики развели большие костры и грелись возле них. Рядом на сколоченных попарно лыжах стояли станковые пулеметы с патронными коробками. Под стенами хат густо сидели бойцы в белых халатах. «Может, к нам», — повеселел Филипенко и, объезжая бойцов и пулеметы на лыжах, услышал, что кто-то назвал его по имени. Он подумал, что ослышался, и не оглянулся, но его позвали вторично:
— Дима, Дима!
На дороге стояла Ольга в своей короткой шинельке, с сумкой в руках. Обходя бойцов, она вышла на свободную дорогу. Подъехал и Филипенко, все еще не веря, что видит перед собой Ольгу.
— Откуда ты, Оля? Мне сказали, что ты дома…
— Надо бы быть дома. Ночь дежурила, а утром заставили прививки делать вновь прибывшим. А ты искал меня?
— А я уж и дома у тебя побывал.
— Там у нас у одной… муж приехал, так мы уж туда и не показываемся. Это правда, что искал меня? — Ольга счастливыми и верными глазами глядела в глаза Филипенко.
— Оля, я ведь за тобой приехал. В батальон хочу тебя взять. — И выпалил, наклоняясь к ней с седла: — Всю ночь тут о тебе думал. В дивизии я договорился. Филипенко разве откажут.
— Душа душе весть подает, я тоже все время… Мне, Дима, и жить стало интереснее, что я думать о тебе стала. Дима, у меня кое-какие вещички, да и по начальству надо, поди, доложить.
— Скажи им, Оля, что ты распоряжением штаба дивизии переводишься в полк Заварухина. В свой полк. Погоди-ка… — он спешился и помог Ольге сойти на обочину, стянул за собой лошадь, чтобы уступить дорогу проходившему тяжелому обозу, груженному снарядами, шинелями, железными печками и трубами. Замыкала обоз пароконная дышловая упряжка, и правил ею, сидя на брезенте поверх громоздкой клади, сухощавый боец, знакомо и приветливо улыбавшийся Филипенко. Филипенко раньше, чем окончательно узнал бойца, вспомнил его знаменитую фамилию: — Достоевский?
— Да он самый же. — Достоевский зажал в коленях рукавицу, выдернул свободную руку и ковшичком приткнул ее к виску. — Здравия желаю…
— Куда вы, Достоевский?
— Кормить будем тут.
— А потом? Не в хозяйство ли Заварухина?
— Заварухин вроде, сказывал взводный. — Достоевский остановил лошадей, протер кулаком влажные от куржака глаза. — А я после того, товарищ старший лейтенант, уж в трех частях побывал. Был в наступлении под Петушками, да здоровья нет, в обозную часть и угадал опять. Прошу извинить меня, вы уже капитан.
— Да милости просим. Да вы бы сразу так и сказали — боец услужливо соскочил в снег. — Кони у меня добрые, чего же еще.
— Я только вещички свои возьму и найду вас на стоянке.
— Да хоть сейчас, хоть на стоянке. Всегда пожалуйста. Мы с товарищем капитаном старые знакомые.
— Ну договорились, Достоевский. Бывай здоров. Бог даст, встретимся.
— Встретимся, товарищ капитан. Гора с горой, а человек с человеком…
— Даже и не верится, что снова буду в своем полку. А что ты вдруг, Дима, вспомнил обо мне?
— Да вот вспомнил. Ты же просилась?
— Просилась.
— Одно к одному, фельдшер нам нужен — вот так.
— А ваш где?
— Здесь где-то у вас. С аппендиксом. Нашел тоже время.
— Ну, Дима, как ты. Болезнь не спрашивает.
— Чего уж там, не вовремя заболел — вот об этом и речь, Теперь ты поняла, что ждем мы тебя как бога.
— А ты?
— Я само собой. Словом, жду, как светлого праздника.
— Вон ты как. Не хочешь, да поедешь. А я, погляди на меня, обрадовалась. А что, Дима, что-то готовится?
— Приедешь — узнаешь, — сказал он неопределенно, а глазами ответил утвердительно.
— Дима, Заварухин говорил мне, ты не совсем аккуратен в бою. Не бережешься.
— Да разве там есть время думать об этом. В бою как в бою. — Филипенко погладил байковой рукавицей сухую шею лошади, перекинул на одну сторону тяжелые горсти давно не мытой гривы и продолжал, вдруг понизив голос: — А помнишь, Оля, Сталин говорил: война продлится, может, полгодика, а может, годик. Полгодика вот уже прошло. Нет, ты вдумайся, сказано-то как — с истинно русским гаком. Сказал годик — понимай два. Так что береги себя, не береги — каждого ждет свое. Лучше уж думать об Отечестве.
— А я, Дима, приду в твой батальон, и будешь ты заговорен и от пуль, и от осколков.
— Вот, значит, тебя мне и не хватало. Хотя я и без того счастливый, удачливый. Может, я, как ты говоришь, заговорен от самого рождения.
— Значит, быть тебе генералом! Вот и капитанские шпалы уже у тебя. Только петлицы-то другие бы пришить: эти выцвели, исколоты. Да и подворотничок, из чего он у тебя?
— Вот я же и говорю, что нам не хватает тебя: мы все там позапустились. Перед тобою подтянемся. Уверяю.
