Сладостно и почетно - Слепухин Юрий Григорьевич (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗

Она дала ему ножик, понаблюдала за его работой и критически покачала головой.

— Ваше счастье, что этого не видит фрау Ильзе. Оставьте, я сделаю сама.

— Она же все равно не видит!

Некоторое время они работали молча. В открытое окно тянуло запахами бензина и свежеполитой зелени из Герцогингартена, совсем уже низкое солнце лежало на кафельной облицовке алыми отблесками, где-то у соседей на другом этаже радио горланило марш с гиканьем и присвистами.

— Жаль закрывать окно, — сказал Эрих, — но за такую музыку надо убивать без суда и следствия. И тех, кто пишет, и тех, кто слушает.

— Слушать приходится всем.

— О «приходится» я не говорю. Но ведь кто-то же специально включил радио, нашел, да еще сделал погромче.

— Это опять Гешке, со второго этажа, — сказала Людмила, прислушавшись. — Он, знаете, такой… совсем коричневый.

— Тогда понятно. А марш наверняка Шумана.

— Шумана? — переспросила она удивленно.

— Не того, конечно. Сейчас есть еще один — доктор Шуман, совершенно бездарный физик, но марши сочиняет в больших количествах. У каждого барона, как говорится, своя фантазия.

— Он родственник?

— А черт его знает! Говорит — да. Кстати, Иоахим сказал, что ваша мать тоже занимается физикой?

— Да.

— Значит, мы с ней коллеги… Так, так. Она случайно не работала перед войной в Физико-техническом институте в Харькове?

— Нет, — Людмила глянула на него настороженно. — А что?

— Я подумал, у нас могли найтись общие знакомые.

— По Харькову?

— Да, там до войны работал один наш… Хоутерманс его звали. Вернее, зовут — он жив и здоров, насколько мне известно, Арденне забрал его к себе в Лихтерфельде. Фриц Хоутерманс — не слышали?

— Нет, никогда. Может быть, мама и знала… Хотя, если он был в Харькове, — мама ведь там никогда не работала.

— Ну, нет так нет. Что я хотел спросить — вы украинка?

— Наполовину, отец был русский. Оставьте наконец эту картофелину, от нее уже ничего не осталось.

— Виноват… В украинцах есть романская кровь?

— Понятия не имею. Думаю, что есть всякая — как у всех. А что?

— Вы похожи на итальянку.

— Прошу вас, оставьте при себе ваши антропологические наблюдения. И если хотите чистить картофель, то лучше смотрите, что у вас получается. Или уходите отсюда!

— Нет, нет, я буду внимателен…

Обычно Штольницы возвращались в город в последних числах августа — старая привычка, связанная когда-то со сроком начала семестра в академии. В этом году они, однако, задержались, и лишь после десятого сентября фрау Ильзе сказала, что хорошо бы съездить привести в порядок квартиру.

Людмила поехала вечерним поездом — одна, так как профессору на сей раз не удалось найти достаточно убедительного предлога (запас их иссяк за лето). Дрезден встретил ее зноем, платаны на Остра-аллее уже начали желтеть, в квартире было так душно, что ни о какой уборке, пока не проветрится, не могло быть и речи. Она пораскрывала настежь все окна, переоделась в свое «выходное» арестантское платье и отправилась в «Миктен», надеясь узнать что-нибудь о землячках.

В лагере их не было уже с месяц: в начале августа все обитательницы седьмой штубы внезапно исчезли. Впервые узнав об этом, Людмила страшно перепугалась — первой ее мыслью было, что немцы задним числом узнали о переданных в шталаг медикаментах, но дело было не в этом. Девчат просто запродали оптом на кондитерскую фабрику «Телль», а поскольку работа шла по сменному графику, то там же — в фабричном лагере — их и поселили. «Миктен» они теперь навещали лишь иногда по воскресеньям, а туда к ним было не попасть: фабрика выпускала какой-то особый шоколад для люфтваффе, и охрана там была, как на военном заводе.

Теперь у Людмилы не оставалось в лагере никого из знакомых. Она заглянула в одну комнату, в другую, нашла двух хлопцев, которых иногда встречала в седьмой, но и они ничего толком не знали о девчатах с «Телля». Видели одну — жаловалась на строгости, а так ничего особого не сказала. В цеху, говорит, иногда чего-нибудь съесть удастся, а чтобы вынести — это и не думай…

— На сортировочной станции кто-нибудь из вас еще работает? — спросила Людмила.

— Не, туда давно не гоняли. Мы тут в ратхаузе крепления ставили в подвале, а теперь на площади котлован копаем — под пожарный водоем, что ли.

— На какой площади?

— В центре которая, ну не доходя ратхауза. Там памятник посередке — баба с флагом. Новости слыхала?

— С фронта? Нет, в газетах ведь почти ничего не пишут — «тяжелые оборонительные бои», а где именно…

— Ясно, хвастать-то им теперь нечем! Наши уже Мариуполь освободили, Брянск, Сумы, Донбасс от них весь очистили…

Вернувшись домой, Людмила долго сидела у приемника, пытаясь поймать Москву, но так и не поймала. Профессор тоже несколько раз безуспешно пытался настроиться на московскую волну, но и у него ничего не получалось — то ли ему неверно указали длину, то ли время было не то. Людмила перевела стрелку на Берлин, прослушала сводку ОКВ [8] и пошла спать.

Утром, едва она успела приняться за работу, раздался телефонный звонок. Она сняла трубку, ожидая услышать фрау Ильзе (та постоянно забывала что-то сказать и потом звонила вслед), но услышала — и мгновенно узнала — резковатый, чуть насмешливый в интонациях мужской голос, говоривший с жестким нездешним произношением, совершенно непохожим на мягкую, шелестящую речь саксонцев. Господи, опять этот нелепый хромой офицер!

— Фрейлейн Люси? — переспросил он явно обрадованно, когда она ответила. — Скажите на милость, что за фантастическое везенье. Вы опять здесь! А старики?

— Еще не приехали. Господина профессора я увижу завтра. Что-нибудь ему передать?

— Профессору? Можно, а почему бы и нет. Я вот сейчас подъеду, и мы с вами это обсудим.

— Куда подъедете? — спросила она после короткой паузы.

— На Остра-аллее, куда же я еще могу подъехать! Или у вас есть вторая квартира, конспиративная?

— Конспиративной квартиры у меня нет, но подъезжать вам совершенно незачем. Я ведь сказала: ни фрау Ильзе, ни господина профессора нет дома.