Освобождение Вены: роман-хроника - Корольченко Анатолий Филиппович (бесплатные полные книги txt) 📗
— Не очень мудри. Напиши, что вышли на такой-то рубеж, и укажи, где стали на якорь. Потери, конечно, не забудь да трофеи.
За Белоусовым появился Третьяков.
— Артемьев, — толкает он прикорнувшего сержанта, — раздай письма. Тут их скопилось великое множество.
Иван Павлович Третьяков вытряхивает из сумки письма. Конверты всех расцветок устилают ящик: желтые, белые, синие, самодельные — из листов ученической тетради, просто треугольники.
— Почта пришла! — объявляет во весь голос Артемьев и торопливо начинает перебирать письма.
В бункере все пришло в движение. Вокруг Артемьева разом столпились солдаты.
— Раздавай по порядку! Объявляй, кому есть! — слышатся голоса.
В огромном, со сводчатым потолком бункере засветились огоньки. Кто-то зажег изоляционную обмотку провода, в дальнем углу вспыхнул костерок, засияла керосиновая лампа.
Рядом садится Третьяков. Достает из кармана письмо. Не спеша, аккуратно надрывает конверт.
— Из дома?
— От жены.
Я вижу, как лицо Ивана Павловича то светлеет, то становится серьезным, даже хмурым. Читает он не спеша, сощурив глаз и затаив в уголке рта мундштучок. Прочитав письмо, аккуратно его складывает, прячет в карман гимнастерки. Трет рукою большой с залысинами лоб.
— Понимаешь, жена пишет, что детишки совсем разуты. Растут, чертенята. А что я могу сделать? Не пошлю же им ботинки отсюда! Так-то вот.
Подошел Порубилкин. На лице улыбка.
— От Татьяны получил!
Протягивает фотокарточку. Миловидная женщина с тонкими чертами лица и густой шапкой волос. А рядом — малыш. Глаза круглые, черные, нос пуговкой.
— Похож? — Володя выжидательно смотрит.
— Глаза твои, а нос… Нос — не Татьянки. У нее тонкий, прямой. И на твой как будто не смахивает.
— Ну как же так? — с обидой в голосе возражает Володя. — Слегка курносый, как у меня…
— А ведь в самом деле твой нос…
— Покажи свое чадо! — протягивает руку Белоусов, Он разглядывает карточку молчком, морщит в глубокие складки лоб. Из-за его плеча, прищурившись от едкого табачного дыма, всматривается Третьяков.
— Хорош парень. И жена симпатичная. Будешь писать ответ, передай привет от нас, — говорит он серьезно.
В дальнем углу бункера оживление.
— Вот это да! Праздник у тебя, Леха! Счастье подвалило! Повезло!
— Что там? — спрашивает Третьяков. — У кого праздник?
— Отец объявился, товарищ капитан, — радостно откликается Рубцов. — С лета сорок первого ничего не писал. Как ушел, одно письмо от него получили — и все. Оказывается, в плену был. А ведь домой-то пришла похоронная.
— Этих нет. — Сержант Артемьев кладет на ящик десятка полтора писем. — Одни в госпитале, другие — погибли! А где же лейтенант Ионова? Ей тоже письмо.
— Она раненых эвакуирует.
Фельдшер батальона Ионова появилась не скоро. Уже улеглось волнение, тут и там слышался храп. Спал Третьяков, дремал Белоусов.
— Разрешите доложить, — обратилась она к комбату. — Раненые отправлены, запасы медикаментов пополнены.
— А, Ионова… добре, добре. — Комбат с трудом поднял отяжелевшие веки. — Можете отдыхать.
Ионова небольшого роста, плотно сбита, с дерзким взглядом.
— А тебе, Валя, письмо, — протянул я конверт, собираясь выйти из бункера.
— Это из дома! От мамы и сынульки! — едва взглянув, узнала она по почерку на конверте.
Сына она любила самозабвенно. Не расставалась с его фотографией.
Мать Ионовой с внуком были эвакуированы осенью сорок второго года из Москвы и жили где-то в Средней Азии. Муж, офицер, в прошлом году погиб нa фронте.
Горе она перенесла в одиночку, не делясь ни с кем…
Сейчас Валентина Ионова уронила вдруг голову на ящик и беззвучно зарыдала.
— Что случилось, Валя?
Не поднимая головы, она протянула мне измятое, со следами слез письмо.
— Игорек мой! Игорек! Сынулик!..
«Дорогая доченька! У нас случилось горе, большое и неутешное. Умер любимый наш Игорек. Я и сама не пойму, как это случилось. Болел недолго и умер».
Проснулись Белоусов, Третьяков. Мы смотрели а женщину, не зная, чем ей помочь…
В бункер принесли приказ: ночью продолжать наступление.
Спотыкаясь и проваливаясь, мы шли в полной темноте вперед, к Балатону.
На рассвете, сбив заслоны врага, достигли полотна железной дороги на берегу озера. На путях составы вагонов. На каждом выведено: «Хунгариа». Вагоны до отказа набиты ящиками, чемоданами, узлами, тюками. Видно, что все это загружалось впопыхах, кое-как, без той аккуратности, какой обычно отличаются немцы. На каждом ящике и тюке бирка: «Берлин», «Мюнхен», «Франкфурт», «Гамбург».
— Откройте! — пнул ногой Третьяков желтый с выпиравшими боками чемодан. — Посмотрим, какой груз отправляют немцы в свой фатерлянд…
Из чемодана вывалилось кружевное женское белье. Потянуло тонким ароматом духов. Ночная рубашка, блузка, шляпа с желтым перышком, пара поношенных туфель. И среди этого — письмо. Голубой конверт с берлинским адресом.
— Читайте, — приказал Третьяков Артемьеву, знавшему немного по-немецки.
— «Гутен таг, майне либе кецхен Хильда», — начал тот. — Это значит: «Добрый день, моя любимая кошечка Хильда».
— Ишь ты, котик какой объявился! — послышалось рядом. — Что ж он пишет?..
— «Посылаю небольшую посылку с вещами. Думаю, что она будет приятным сюрпризом ко дню твоего рождения. Шубу, о которой ты мечтала, выслать не могу. Здесь они не в ходу. Попадались, но не то, что ты хотела».
— Где же это он искал, подлюка? Наверняка квартиры грабил!..
— «Некоторые вещи слегка поношенные. Ты не огорчайся этим. Лучшего не было. Они крепки, и ты в них будешь выглядеть элегантно. Чемодан не выбрасывай. Хотя он и потертый, но надежный…»
Минное поле
Перед восточной окраиной Веспрема на карте выведен синий овал, усеянный точками. Овал пересекает нитку дороги и след карандаша. В него уткнулась красная дужка батальона.
«Минное поле», — вспоминаю я…
В туманной дали румяного утра виднелось нагромождение домов. Город лежал внизу, в долине. Словно выплеснутые, на пологих скатах разбросаны домишки. Низенькие, с подслеповатыми окнами, они теснятся в полукилометре от залегшей цепи солдат.
Между цепью и окраиной — простреливаемое поле. Солдаты залегли перед ним, бьют очередями по домам, не смея броситься в атаку.
Майор из штаба дивизии пробрался к наблюдательному пункту комбата. Вскинул бинокль, «прощупал» домишки.
— Послушай, капитан. — В его голосе явный упрек. — Ведь немцев-то горстка! Что вы топчетесь?
— Сам знаю, что горстка, — отвечал Белоусов. — Да только впереди — минное поле. Прямым курсом не пройти. Саперы нужны.
— А вы попытайтесь в обход!
— Пытались. Ничего не получилось. Немец тоже не дурак…
— А если… — Офицер вдруг охнул, схватился за руку. Рука беспомощно повисла, по пальцам заструилась кровь.
— Полундра, майор! В укрытие!
Одним прыжком Белоусов оказался возле него и столкнул в яму.
Минное поле удерживало от последнего броска залегших на сырой земле солдат. Трех смельчаков, неосмотрительно вступивших на него, отправили в госпиталь. Горела у дороги искореженная полуторка. Взрывом мины ее перевернуло и сбросило в кювет.
Позади цепи показалась повозка. Лошади бежали по дороге к городу. На повозке — термосы и буханки хлеба. Ездовой, в лихо сдвинутой пилотке, помахивал вожжами.
— Сто-ой! Куда едешь? — крикнул лежавший в кювете Радайкин.
— Роту кормить! Не видишь, что ли?
— Сто-ой! Тебе говоря-ят! Стой!
Рядом с повозкой разорвался снаряд. Лошади рванули. Из-под колес полетели комья грязи. Выпустив из рук вожжи, ездовой ничком упал с повозки. А низкорослые лошади, распустив гривы и хвосты, понеслись по дороге прямо на минное поле.
Раздался оглушительный взрыв. Взлетело сорванное с оси колесо. Бились на земле и дико ржали запутавшиеся в постромках лошади. Над ними медленно оседала сизая гарь…
