Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович (книги полностью .TXT) 📗
У Марика было две десятки.
- Как же так, Клёпа? Как же так... - Непонимающе твердил он.- Я же видел...
- Мало ли, что вы видели, Марик - кокетничал Клёпа, вновь стрекоча ожившей в его руках колодой. - Может быть у вас было временное помрачение рассудка? Откуда мы знаем!
-Убили базар, Слива. Банк!— Гулыга встал.— Имеете, что ещё играть?
- Гулыга... Дай отыграться. Я — честный вор…
- Расчёт. - Гулыга спрятал глаза под набрякшими веками. Посуровел. -Был ты вор. А сейчас ружейная морда. Впрочем как и я. Мильготин, снимайте гнидник.
Марик снял свитер. С тлеющей в зубах трофейной сигареты на татуированную волосатую грудь упал пепел. На шее висел шнурок. На нём нательный крест и на нём еще какой-то мешочек.
Клёпа проявил заинтересованность. В его глазах азарт, лицо передёрнулось от жадности.
- Марик, шо у вас на гайтане?
- Фамильные драгоценности. Мама баронесса завещала перед кончиной.
Марик не раздумывая вытряхнул мешочек на одеяло. Там несколько обручальных колец, золотые коронки.
- Што ж ты сука, маму баронессу в гроб без зубов, что-ли положил?
Марик подумал и не ответил, лишь прикрыл глаза.
У него было устоявшееся правило – просто не отвечать на неприятные вопросы.
-Фамильные цацки играются?
Мильготин прикрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и согласно кивнул.
Через полчаса всё было закончено. Марик приграл всё. Часы, золото, имеющиеся у него шмотки.
Играли на жизнь. Марик уже был готов на всё.
В случае выигрыша он получал всё проигранное назад. В случае проигрыша должен был поставить на кон свою жизнь.
Это был приговор, почти смертный. Но среди воров всегда высоко ценилось всякое проявление доблести и отваги, даже, если оно происходило в самой уродливой, патологической форме.
Для того чтобы продемонстрировать свой душок, способность проявить дерзкое пренебрежение к собственным жизни и судьбе вор бы готов совершить любой самый безрассудный поступок.
Через десять минут судьба Мильготина была решена. Гулыга встал.
-Без крови здесь не обойдёшься, Марик. Докажи, что ты не не фраер!
Слива стоял понурый, как старая, изработавшаяся лошадь.
Он поднял глаза, взглянул на Гулыгу с тайной надеждой. Бывший вор сделал вид, что этого не заметил.
Он был весь в своих мыслях. Таким он и вышел из избы, необыкновенно сосредоточенным, перешагнувшим через свои внутренние сомнения.
В эту минуту человеку обрезали срок жизни…
* * *
Следующим утром всё было как обычно. С немецкой стороны изредка бил пулемёт. Постреливали из винтовок. Наши отвечали. Вдруг стрельба прекратилась с обеих сторон.
На бруствере в полный рост стоял солдат, без ватника, в расстёгнутой гимнастерке, из под ворота которой выглядывала тельняшка. Это было что-то новое в скучных окопных буднях. Немцы притихли.
Штрафник вынул из кармана галифе портсигар, достал из него папиросу. Медленно размял ее в пальцах, продул бумажный мундштук и сжал его зубами.
Это был Марик Мильготин.
После вчерашнего проигрыша ему присудили выкурить на бруствере папиросу. Он должен был стоять во весь рост и не пытаться уклониться от пуль.
Задыхающегося, бледного как смерть Марика подбадривали:
– Не ссы, Слива, вором помрёшь!
Другие были восхищены:
– Сука! И не падает!
Штрафники, особенно из уголовников,— народ беспощадный. Многолетняя жизнь в заключении и фронт не делают человека добрее.
Сливе повезло. Немцы, увидев сумасшедшего русского решили, что, он хочет подать им какой- то сигнал и перестали стрелять.
Бесконечно испытывать судьбу Марик не захотел. Он сжёг папиросу за две затяжки.
Он так и скатился на дно окопа, с прилипшим к нижней губе окурком. Задыхался, глаза безумные, матерился страшно:
– В рот меня стегать! Я их Гитлера имел! Чуть не убили суки рваные!
А немцы разразились стрельбой из автоматов, пулеметов и минометов…
Но было уже слишком поздно.
Избежав смерти Мильготин был восстановлен в воровских правах и уже через минуту, как ни в чем не бывало смеялся вместе с другими штрафниками.
Вскоре случилось новое «ЧП».
Один из штрафников покончил с собой. Винтовка во рту. Сапог снят. Записка: "Совецка власть, я всё сделал блять, как ты хотела".
Двое штрафников совершили самострелы: с расстояния в несколько метров из винтовок прострелили друг другу руки. Самострельщиков называли - «СС».
Их не судили. Не было ни суда, ни трибунала. Не было последнего слова.
Такое каралось только расстрелом…
Составили акт на маленькой грязной бумажке.
Капитан Половков приказал построиться. Штрафники выстроились за окопами. По зимнему тускло светило солнце. Где- то вдалеке ревели танки.
Вывели самострельщиков. Они стояли, опустив головы, в отсыревшей и грязной одежде, с чёрными коленями. Иногда перетаптываясь, размазывая по щекам выступивший обильный пот.
Ротный хмуро вглядывался в их лица.
Приговорённые к расстрелу были уже как мёртвые,— ничего не соображали.
Глаза и щёки у них ввалились, лица покрылись холодной испариной.
Один из приговорённых мелко дрожал, прижимая к груди перемотанную грязной тряпкой ладонь. На его худом, измождённом лице с глубокими складками рта— выражение терпеливой покорности.
Другой стоял молча, широко расставив ноги, в ватнике и сдвинутой на ухо шапке. От его лица уже отлила кровь.
Он был бледный, весь какой-то серый. Стоял опустив в глаза в землю. Дрожащие губы сомкнулись, спрятав золотой зуб.
Капитан отступил на несколько шагов. Положил руку на кирзовую кобуру с пистолетом.
«От лица командования и именем советской родины... За членовредительство и оставление поля боя... приказываю- бойцов переменного состава Шульгу и Евсеева... расстрелять! Приговор привести в исполнение незамедлительно».
Шульга вздрогнул, и, очевидно, уловив секундное сочувствие со стороны штрафников. Уловив настроение он нашёл в себе силы побороться за ускользающую, вытекающую жизнь. Закричал надрывным, плачущим голосом:
-Братва? За что?.. Суки краснопёрые сегодня нас, а завтра...
Но это уже было бесполезно. Никого не волновала чужая трагедия.
Капитан дёрнул щекой.
«Гах! Гах!» — Дважды гавкнул его ТТ.
Людей швырнуло спинами в яму. Евсеев выгнулся всем телом, и загребая пальцами мокрую землю медленно сполз головой вниз в уготованную ему могилу.
Шульга мелко суча ногами, немо раскрывал рот и из него выдувались красные комки, лопались оставляя страшную багровую дорожку на подбородке.
Половков сделал ещё несколько выстрелов в лежащее на земле тело.
-А вы как думали? —спросил он с усмешкой.
Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.
У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым — за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.
-Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.
Капитан помолчал.
-Кто зароет? Добровольцы есть?- Рота молчала.
- Ясно! Ты и ты... остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.
* * *
Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули - особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.
Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.
-Эх Рассея, Рассея. - говорил Гулыга.- Дожди косые... Всё стреляем... чужих...Тут же своих!
Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.
Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Кто определил меру его вины? Ротный? А он что, господь Бог? Или товарищ Сталин?
