Крушение - Соколов Василий Дмитриевич (серия книг .TXT, .FB2) 📗
Аннушка всплеснула руками:
— Отец, а сын–то наш, Алешка, кажись, говаривал, туда же пошел? Как же он там смертыньку переносит… Ой, горе–то какое!..
— Ну–ну, мать, хватит беду накликать. И без того тошно! — Митяй с сердцем плюнул в костер. — Да черт тебя дери, картошка–то горит! Носы, что ли, позатыкало. Паленым воняет.
Аннушка безмолвно сунула в костер рогач, хотела поддеть чугун, но не удержала. Картошка посыпалась в золу, дыхнувшую жаром.
— Ну, ей же богу, косорукая.
Аннушка пересилила эту обиду и, оттягивая рогачом чугун из костра, спросила обмякшим голосом:
— А наши–то как? Стоят?
— Стоят, мать, — ворохнулся сбоку брезент. — Времена теперешние не те. Ни в воде, ни в огне нас не утопишь, не сожжешь! — И человек в накидке поднялся, жестко потер рука об руку. — Прощевайте, мне до дому пора. А ты, мать, не тужи. Дождешься с сыном повиданья.
— Куда же вы на ночь глядя? — остановила Христина.
— Да и вправду, переночуй, — посочувствовал Митяй, — Вона какая темень, на глаза давит. А спать нынче местов избыточно. Поредело село–то…
— Э-эй! — послышался из темноты окрик. — Гасите костер! Чего уши развесили?
По сухому придорожью гулко пробили сапоги, в полосу света вошел председатель колхоза Кузьма Лукич.
— Костер, говорю, заливайте! — властно повторил он.
— Да ты что, председатель? — выбирая картошку из костра, удивленно запротестовал Митяй. — Белены, что ли, объелся? Спокон веку на кострах, а тут…
— А тут — гаси! Война…
— Войну не удалось сразу залить, так он за костры принялся, — ехидно подковырнул Митяй и начал встряхивать рукой, остужая картофелины. — Пальцы через тебя обжег.
— Гаси, едрена палка! — вышел из себя Лукич. — Грязи вон бомбят… Маскировку держать приказано. А то подпалят так, что и костей не соберешь. Бабы, давай за ведра.
Залили костер очень скоро, но еще долго курился въедливый, неоседающий дым, напомнивший вдруг запах горестного пепелища.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
— Сунь в печь лепешки — подсуши, — чуть свет перекусив и выходя из–за стола, бросил Игнат.
— Зачем, батя? Мягкие ж вкуснее, — удивилась Верочка.
— Мало ли… Сухие выгоднее будут.
Не поняв, зачем это нужно, Верочка собрала оставшиеся лепешки, сложила на сковородку и сунула за заслонку — с краю печки не так жарко.
— Батя, а зачем их понадобилось сушить?
— Пахать пойдешь со мной. Пахать в колхозе некому, — ответил Игнат. — Управляйся скорее по дому. А там и пойдем.
Верочка тоже поднялась очень рано и сейчас зевала спросонья. Но, услышав голос отца, она загремела в кухне плошками, потом не утерпела, спросив:
— Батя, а чего ж я буду делать в поле, а?
— Ты уж взрослая — пахать будем, — ответил Игнат.
Выехали по холодку.
Не успели доехать до поля, как взялась жара. И пахать пришлось под палящим солнцем. Игнат шел за плугом, а Верочка вела на поводу корову.
Время перевалило за полдень.
Жара не спадала, хотя в воздухе повеяло предвечерьем. Косые, согнутые тени становились длинными и безобразными. Верочка равнодушно заметила, что ее еле движущаяся тень похожа на скрюченную старушку, протянувшую руку за подаянием. Заметила, не улыбнулась. Глянула на тень отца, потом на него самого. Игнат тяжело переставлял ноги, и казалось, что смотрел он только на них и думал о следующем шаге; синяя, линялая рубаха плотно прилипла к спине, к груди, и только сбившиеся на живот складки топырились из–под ремня, колыхаясь в такт шагам.
«Устал, — печально подумала Верочка. — Напиться б ему принести, да не отойдешь — корову мануть надо Нейдет сама». И Верочка снова отломила кусочек сухой лепешки и протянула корове, а сама боком все отступала, отступала, маня на запах хлеба тощую, измученную буренку.
Ломило ноги, ломило руки. Который час идет она вот так с протянутым куском, идет, не останавливаясь, вдоль свежей борозды, идет, сбивая босые ноги о сухие комья, а за ней тянется корова, натужно отец вонзает в землю плуг, и падает, падает на сторону черный сырой пласт, и ложится новая борозда.
Задумавшись, Верочка сунула в рот себе протянутый корове кусок, медленно разжевала, отломила еще дольку и все шла и шла боком. Шла, жевала, позабыв о корове, и только жалобное «Му–у–у!» напомнило, что она нечаянно съела куски для приманки.
Верочка спохватилась, разломила сразу пополам другую лепешку, — шагнула к корове, подсунула к сухим, шершавым губам ломоть.
— Не сердись, — тихо проговорила Верочка, погладила потный и гладкий коровий лоб, похлопала по обвисшим на шее складкам. — Не сердись. — Вздохнула и отдала вторую половину лепешки, с жалостью подумав, что хлеба в переднике осталось мало и дотянет ли Пеструха до темноты?
— А–а–а! — донеслось до Верочки.
Она подняла голову и огляделась по сторонам. Высоко поддерживая руками подол длинной юбки, по дороге бежала Христина. Ветер сбил с головы платок, коса растрепалась на груди.
— Игна–а–ат! — расслышала крик Верочка.
— Батя, тебя кличут. — Верочка остановила корову и, не спрашиваясь у отца, присела на борозду: «До чертиков устала. Как же устала!..»
Христина свернула с дороги, побежала наискось по пахоте, перепрыгивая через борозды, силилась что–то кричать. Все так же высоко держала юбку. Волосы захлестнулись на лицо, застили глаза, но Христина не поправляла их. Подбежав к Игнату, Христина не опустила юбки, не откинула волосы, а только прерывисто и одышно проговорила:
— Митяй… Ох, Митяй…
— Что «Митяй»? — со строгой небрежностью переспросил Игнат. Рукоятки плуга отпустил, но не выпрямился, стоял согнутый.
— Дядя Игнат… беда… Митяй… упал… — и Христина беспомощно опустила руки.
— Упал, ну и что? Говори толком. — Игнат шагнул к Христине, сжатая тревога толкнула в сердце.
— Впереди меня… борозду вел… упал… не видала… — Христина все еще не могла отдышаться. В распахнутых глазах стоял горький испуг, — Не видала… Ой, дядя Игнат… — Она всхлипнула. — Пока я подогнала борозду, смотрю — лежит. Так и сунулся… Лицом в землю… — Христина провела ладонями по лицу, размазав на щеках грязные, мокрые полосы. — Не ды–ы–шит! — проголосила она и, обмякнув, медленно опустилась на землю.
— Верка, беги домой, зови скорей Наталью, пусть прихватит лекарства! — прокричал Игнат вслед дочери, уже выбегавшей на дорогу.
Лепешки, выпавшие из передника, враскид лежали на пахоте, и корова, кося глазами, тянулась к ним, сворачивая плуг.
Когда Наталья прибежала на поле, Митяй лежал серый, потускневший и как будто уменьшенный.
В полуоткрытых глазах стыла оторопь, лицо казалось каменно–спокойным, и сама голова будто приросла к земле.
Склонясь над Митяем, Наталья лихорадочно искала хотя бы малейших признаков жизни и наметанным глазом вдруг заметила чуть бьющуюся на виске жилку. Сердце обожгло: «Жив».
— В тень… Отец, Христина, помогите, — в голосе Натальи уже слышалась строгая уверенность человека, привыкшего бороться с недугами.
Митяя уложили в холодке под орешником.
— Верунька, воды, скорее! — твердо распоряжалась Наталья. — Христина, подложи что–нибудь под голову, — а сама, крепко перехватив запястье холодной руки Митяя, чутко считала слабые удары пульса. Другой рукою Наталья, не глядя, шарила по рубахе, расстегивала пуговицы.
Не найдя, что подложить под голову, Христина сняла с головы платок, быстро сложила — маловато, нагребла земли, пухлым комом все сдвинула Митяю под голову.
— Батя! А в чем же я воду–то понесу? — послышался Верочкин голос из–под откоса.
— Фу ты, ни горшка, ни кружки под рукой. Да погоди! — крикнул он, сбегая к дочери. — На, картузом зачерпни.
Прохладные, смоченные листья мать–и–мачехи положили на волглую грудь Митяя.
— Верочка, лей помаленьку, вот сюда, на лоб, — указала Наталья и проворно достала из брезентовой сумки пузырек с нашатырным спиртом, дала понюхать Митяю.
— Теперь пусть полежит в покое, — сказала Наталья.
