Орлята - Котовщикова Аделаида Александровна (мир бесплатных книг .TXT) 📗
— «С добрым утром!» — вполголоса прочла, наклонившись, Раиса вышитую крестиком надпись под букетом.
«Где оно, это «доброе утро»?» — подумала с горечью Зинаида Ивановна, убирая коробку на прежнее место.
Когда все было сложено и завязано в узел, Зинаида Ивановна встревожилась: не слишком ли велик узел? Разрешат ли гестаповцы такую большую передачу? Ведь надо ей еще и еду какую-нибудь. А это значит, еще один узел будет. Что же делать-то? Развязав передачу, Зинаида Ивановна снова начала разбирать вещи.
— Валенки, чулки, — считала она шепотом, — одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце... Вот как я сделаю, — решила Зинаида Ивановна. — Запихну-ка я все в валенки.
— Верно, мам, — одобрила Раиса. — Валенки нечего завязывать.
Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет.) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и пол-литровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.
Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.
— Мама, ты куда?.. — спросил он сонным голосом.
— В Горыни.
— К Галинке? — С минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.
— Зубы больше не болят?
— Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.
— Закрыто еще, — взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.
— Пока дойдет, как раз откроют, — заметила Раиса.
Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.
— Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число, — сказала Раиса, подметая пол.
— Ну и что? — о чем-то думая, ответила рассеянно «Зинаида Ивановна.
— Борнскнн день рождения сегодня.
До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного — большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.
И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.
«Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, — подумала Зинаида Ивановна. — Жива ли ты там?»
А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.
Гестапо находилось в самом конце деревни.
— Шнель, шнель! — покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь, так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов двадцать будет, да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредежи двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй, лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверно, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредежи и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами — смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она, и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежи их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал сказать им друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..
У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. «Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат, — как бы говорило их суровое молчание. — Не должно так быть на белом свете, чтобы в русской деревне сидел по-хозяйски за столом фашистский захватчик».
Прочь! Прочь с советской земли!
— Линкс! — скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ель.
Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.
Почти посередине комнаты, в старой кадке, рос огромный фикус. Широко раскинул во все стороны свои ветки с темно-зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь-в-точь такой же у них был в учительской... А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое-то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся Школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.
— Ты есть, девочка, Галя Комлева? — спросил ее из-за фикуса чей-то тихий голос.
За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.
— Подойди ближе, Галя Комлева, — сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.
Галя подошла к столу.
— Это ты, девочка, Галя Комлева? — снова повторил он.
— Да, — ответила Галя.
Он наклонился над столом и что-то написал.
— Сколько тебе лет, Галя Комлева?
— Скоро будет пятнадцать.
— У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.
— Да. Есть мать, старшая сестра и брат.
— Он большой, Галя Комлева, твой брат?
— Ему одиннадцать лет.
— Твой отец воюет в русской армии?
Немцы называли советскую армию русской.
— Да, — ответила Галя. «Он все знает обо мне от полицая, — подумала она, — и проверяет меня».
Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась. Галя ответила.
— Так... Значит, ты была хорошей ученицей и... пионеркой? Галя Комлева?
Галя промолчала.
За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно-зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!
— Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?
Что ответить этому эсэсовцу? «Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой... А вы всё отняли у меня: и школу... и пионерский лагерь... и отца... И сама я стою на допросе в гестапо».
— Ты часто бывала у партизан? — спросил офицер, помолчав. — Отвечай, Галя.
«Какая я тебе Галя?.. Галя...»
— Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая... — он замялся, видимо подыскивая русское слово, — памятка. — Он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.
— Ты часто бывала у них? — спросил он неожиданно громким и сильным голосом. — Кто ходил еще к партизанам?
Она ничего не ответила.
«Почему она молчит? — подумал он. — Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет и пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие».
