Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович (читать книги без .TXT, .FB2) 📗
— Мне Лелю, — хрипло сказал он открывшей ему дверь сухонькой старушке с тонким лицом. — Она дома?
— Кажется… дома, — неуверенно произнесла та. — Вы подождите, я узнаю.
Володька остался стоять у двери и краем уха слышал какие-то шептания, а потом громкий голос Лели:
— Какой еще военный? Не жду я никого!
Потом она вышла, удивленно взглянула на него.
— Это ты… Чего это решил зайти? — спросила не очень-то любезно.
— Так… Захотелось тебя увидеть.
— Ну, раз захотелось, проходи. Мать уже решила, не мой ли приперся, разволновалась… Я-то знаю, не придет, а она все надеется.
Володька прошел в маленькую, забитую вещами комнату.
— Это Володя из нашей школы, — представила его Леля матери и пригласила сесть.
— Погоди, возьми все это.
— Ба, да ты с гостинцами! — удивилась она, забирая у него свертки. — Шикуете, товарищ лейтенант.
Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила:
— Зачем пришел?
— Поговорить с тобой хочу…
— Давай поговорим, раз пришел… — и посмотрела на Володьку. — Случилось у тебя что?
— Так, ерунда…
— Случилось, — и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.
— Старая у тебя мать, — сказал Володька.
— Да, поздновато меня родила… Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, — подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. — Чего смотришь? Пью по-мужицки?
— Да нет…
— Знаю, погрубела… Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу — такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, — она усмехнулась. — Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен было по уши, записками любовными завалил.
— Помню, конечно.
— Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел… Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось — а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился… Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала, — она задумалась, провела рукой по щеке. — Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?
— Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.
— Врешь ты… Налей еще.
Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.
— До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас… Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, — она рассмеялась. — Так что не ври, Володька.
— Закусывай, — напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.
— Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? — спросила, взяв кусок колбасы.
— Нет, не пенсию, — не стал вдаваться в подробности Володька.
— Ну, говори, что с тобой, фронтовичок? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, — добавила усмехнувшись.
— Вроде, — усмехнулся и Володька.
— Подумаешь… Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?
— Брось, Лелька, этот тон… Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.
Леля поглядела на него, задумалась.
— Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо… — она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.
Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.
— Что ты, глупенькая? Выдумала все… Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем, — он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.
Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он… поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.
— Ну, хватит… Обслюнявил всю, — отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.
— Успокоилась?
— Разумеется, — и потрепала Володьку по щеке. — Какие вы все же мужчины идиоты… Дай подымить.
Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.
— А где твой пацан? — спросил он наконец.
— У сестры… Маме нездоровится последние дни, — она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. — Ну и видок у меня… — Леля повернулась к нему. — Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.
Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверное, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.
— Ты иди, Володька… Иди.
И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.
~~~
Проснулся Володька поздно… Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней — затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал… Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше… На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.
Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с «товаром» пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но… не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел…
«Забрали!» — и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.
Егорыч сидел у Надюхи… На столе чекушка, но веселья не заметно.
— Что случилось? — спросил Володька.
— Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну, я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять… Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили, больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир… Надо это дело бросать, — решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.
— Ну и бросим, — без особого сожаления сказал Володька.
— Как жить будешь? — спросила Надюха.
— Как все…
— Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, — досадливо бросила она.
— Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, — показал он на горло.
— Да, это я знаю, — вздохнула Надюха.
Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся… Встал и Володька.
— Погоди маленько, поговорить надо, — остановила его Надюха.
Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.
— Я о Гоше хотела…
— А что? — спросил Володька.
— Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, — со вздохом закончила она.
— Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому… Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена… Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит.
