Семейщина - Чернев Илья (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Однако не часто прибегала к нему Грунька и не всегда улыбалось солнце. Случалось, из-за сопок вырывался холодный ветер, скучные тучи задергивали небо, яркие краски степи разом тускнели. Тугнуй серел, хмурился, будто совестно становилось ему в одиночку, когда в серой хмаре спряталось солнце, сиять красотою своих трав… Начиналось ненастье. За сеткой сплошного нудного дождя пропадали сопки, дальние заимки… Накинув на голову распоротый мешок, Андрюха прибегал от замолкшего трактора.
— Земля плывет… грязь… — оправдывался он.
— Буксует? — спрашивал Никишка.
— По увалу, в гору буксует. Никак не мог привести.
— Ну, переждем.
И Никишка шлепал по взмокшей пахоте к трактору, вел его к вагончику, укрывал от дождя кулями.
В этом был особенный форс: ничего не говорить и подвести машину к вагону, на бугорок, утереть сменщику нос. Вот, дескать, как настоящие трактористы работают! Андрюха конфузился, бормотал что-то…
Потом Андрюха предлагал свои услуги: он сбегает и деревню, принесет поллитровку, а может, и целый литр. Денег, конечно, нет, — «и когда в мэтезсе выдадут за экономию горючего, постоянно эти задержки!» — но ничего, он достанет у товарищей.
Никишка милостиво соглашался. Делать все равно нечего, домой не хочется, да и трактор не бросишь, надоест же в вагоне валяться целые сутки. Сейчас он не прочь выпить. Выпьешь, веселее станет, — будто и нет ненастья, этих тягучих часов.
Вонзив блестящие стальные шпоры в рыхлый, напоенный влагой суглинок, трактор стоит подле вагона, неподвижный, закутанный, мокрый. Тревожиться не о чем. Никишка по опыту знает — непогода надолго.
— Сыпь! — напутствовал он сменщика. — Да поживей возвращайся!
Никишка заваливался на скрипучие нары, натягивал поверх себя тулуп, но в вагончике и без того тепло от железной печки, — вон как порозовел ее тонкий бок.
Никишка глядит из-под тулупа на красное яблоко зардевшейся печки, прислушивается, как потрескивают дрова и чуть гудит в трубе. Ему жарко, слипаются глаза, тянет ко сну. По крыше вагончика барабанит назойливый дождь… Он повертывается лицом к стенке и начинает мечтать… задумчиво чертит надломленным ногтем по слоистому дереву стены, и воображение развертывает перед ним картины охоты на Кожуртском озере: эх, хорошо бы сейчас погоняться за утками с дробовиком! Вот он перешел бы эту речку и притаился в кустах на той стороне озера, — палец обводит темное пятно сучка и замирает на верхней его обочине… На Кожурте всегда много уток. И время прошло бы незаметно, и вкусная дичина попала бы в чугунок… Но ружье осталось дома, висит в горнице над кроватью, на рогах гурана.
«Следующий раз непременно взять надо», — решает Никишка. Он даже удивлен: почему до сих пор не догадался сделать этого? Не оттого ли, что трактор заполонил его душу? Он будто оправдывается перед кем-то: «Время горячее, заработки завлекали, о дробовике ли думать?» Но заработки — заработками, а первенство — это особая статья. Разве он согласится отдать кому бы то ни было свое третье место в МТС!
Палец вновь медленно ползет по кружку сучка, но теперь это уже не озеро, а большая поляна, и на ней длинным рядом стоят мастерские и гаражи родной МТС.
Наплывом идут одна за другой картины прошлого. Давно ли, кажется, был он на тракторных курсах. Мучился… мучился-то как, а теперь трактор для него не загадка, а душа открытая. Сколько уж раз бывал он на зимнем ремонте. Он издали, по стуку мотора, умеет определять, правильно ли работает машина, нет ли каких неисправностей.
— Как свои пять… — шепчет Никишка. — Будто свое сердце слушаю. Будто бы уж и скучно становится, до того все известно…
Но вот в вагон неслышными шагами вошла Грунька. Платье ее исходит паром, за плечами мешок. Она тихо склонилась над мужем.
— Ты что там ворожишь? — ласково спросила она. Никишка круто повернулся к ней, крепко обнял, на лице его широкая лучезарная улыбка, а глаза совсем утонули в узких щелках. Неожиданно для Груньки, а может, и для самого себя, он произнес:
— Давай уедем в город, Груня! Я теперь к любой машине могу… Воронко-то вроде прискучил, вдоль и поперек его знаю.
На розовом лице Груньки крайнее удивление:
— Вот те!.. Мы же комсомольцы… Как же можно это!.. И… постоянно говоришь, что стариков оставить жалко, деревню… Где на охоту в городе пойдешь?
Улыбка сошла с Никишкина рябого лица:
— Старики… это действительно. А утки везде летают. Будто городские не охотятся!.. Не век же в земле копаться… Скучно так-то… Жизни с тобой настоящей не увидим… Мне бы грамоте получше поучиться, — свет бы с тобою увидали.
Грунька задумчиво молчала, передними зубами прихватила нижнюю пухлую губу.
— Я бы тебе ручные часы купил… и себе, — мечтательно вздохнул Никишка.
— А меня бы здесь оставил… с часами? На что они тут, разве что в сундук положить. Баба с часами, — засмеют по деревне.
— Верное слово: у нас засмеют. Семейщина! В православных деревнях дикие уже переводятся, — Никишка произносит это с оттенком горечи, словно стыдно ему за отсталость своей деревни. — Но ничего, — вспыхивает он вдруг, — переломают и наших! На то есть советская власть, большевики, мы, комсомольцы… Народятся новые люди!
— Так зачем же сниматься из родного гнезда? — возразила Грунька. — Вот и ломай старину вместе с Изотом, Домничем, с Епихой…
— Изот! — грустно отозвался Никишка. — Думал, на него обопрусь, а он отдельно, у него свои дела, поговорить как следует нам недосуг… Ломай… — он нетерпеливо встряхнул головою. — Тихо мы еще ломаем их, нам самим ученья набраться надо. А здесь разве наберешься?.. Не всем же… одни пусть остаются, другим другая доля нужна. Эх! Выучусь — сюда же, домой, вернусь, никуда больше.
Грунька не то укоризненно, не то сочувственно покачала головой…
Андрюха возвратился только к вечеру. По сияющему лицу и оттопыренному карману его брезентового плаща нетрудно догадаться — сменщик не зря потерял столько часов в деревне.
Грунька зажгла лампешку, и при слабом мигающем свете начался скромный пир.
6
Зима пришла снежная — веселая, обильная зима. Давно уже вывезли Никольские артельщики в Петровский завод натуроплату, выполнили все прочие повинности, подчистую расплатились с государством. В правлениях обеих артелей царило радостное оживление: постукивая счетами, счетоводы заканчивали распределение доходов по трудодням. Правленцы, бригадиры, учетчики с утра до вечера толклись в конторах, шелестели тетрадями своих записей, пособляли счетоводам исправлять пропуски в книгах, разыскивали по карманам новые и достоверные цифры. Махорочный дым густой пеленой стлался под потолком колхозных контор, колыхался над склоненными к книгам головами.
Давно уж артельщики получили хлебные авансы по трудодням, загрузили бульбой подполья, и окончательная цифра волновала всех не потому, что от нее ждали каких-нибудь бед или подвохов, — меньше пяти кило на трудодень, как ни прикидывай, не придется! — она волновала своей неизвестностью, долгим ожиданием ее, заставляла гадать: а сколько же еще, не подскочит ли килограммов до восьми, опередит вдруг самые смелые предположения?
В декабре, в дни первых свирепых морозов, Анисим Севастьяныч, краснопартизанский счетовод, наконец объявил Епихе и Грише:
— Шесть кило и сто грамм на день…
Это означало: несмотря на холодное лето, ранние заморозки и осеннее ненастье, артель «Красный партизан» сделала еще один шаг вперед по пути к устойчивому и богатому урожаю, к зажиточности своих членов, одержала новую крупную победу. И это означало: потянутся новые вереницы подвод от хлебных амбаров в Новый и Старый Краснояры, на тракт, в Албазин, в Деревушку… И всплеснет руками старая Ахимья Ивановна: «Нынче снова тыща пудов у нас!» И, как всегда, заворчит, — не то приветствуя десятки тугих кулей у себя во дворе, не то протестуя против неожиданного этого нашествия, — Аноха Кондратьич: «Да куда ж мы их ссыпать станем? Закромов у меня для такой прорвы еще не настроено!» И, опережая возчиков, примется, кряхтя и ковыляя, таскать эти грузные мешки в свой амбар…
