Крушение - Соколов Василий Дмитриевич (серия книг .TXT, .FB2) 📗
Теперь рассвет был гибельным. Для немцев, для самого Паулюса, командующего армией.
Встал Паулюс разбитым, ныли суставы. Невольно потрогал себя и удивился: худ, кости прощупываются на плечах, в ногах, ребра выпирают. Поохал, но строго заведенному правилу не изменил: занялся своим туалетом. Хотел сразу сполоснуться водою, собранной на плите из талого снега. Потрогал подбородок: отросшая за ночь щетина неприятно топорщилась. Поймал себя на мысли, что подбородок и даже щеки теперь зарастают очень быстро. Это, наверное, всегда бывает, когда испытываешь потрясения. Нужно побриться, неприлично, нельзя в его положении опускаться внешне даже под огнем. Этого требовал от себя и подчиненных Паулюс. Лезвий на этот раз не нашлось, а опасной бритвой не привык и не умел пользоваться, не было и мыла в туалетной комнате. Позвал адъютанта.
— Адам, ты последнее время избаловался. Ни мыла, ни лезвий… Неужели, запасы кончились даже у командующего?
— О, господин генерал–полковник, натуральное мыло есть у наших противников. Для нас оно теперь роскошь, — как всегда длинно заговорил Адам, слегка покачиваясь в такт словам. — Русские, несмотря на потерю огромной территории и, разумеется, мыловаренных заводов, до сих пор, однако, снабжаются натуральным душистым мылом. Мы же начали войну с эрзац–мыла. Оно, как вам известно, готовится из жиров и глины, с примесью трав.
— -Хватит, хватит, Адам, — отмахнулся Паулюс.
Он задумался. Всегда этот Адам своими колкостями да остротами вызывает в его голове брожение мыслей. Сейчас Паулюс подумал о том, что с утра не намерен принимать ни командиров частей и сводных групп, ни штабных офицеров. Зачем они? Опять, как командир корпуса Зейдлиц, начнут с пеной у рта доказывать приближение неминуемой катастрофы. Кому это не известно. Катастрофа… Паулюс боялся ее с первых дней, когда фронт шестой армии пролег в междуречье от Дона до Волги. Клин уперся своим острием в берег русской реки да так и не шагнул дальше. Клин врезался в неподатливый камень. Забить его или хотя бы протолкнуть глубже не хватало сил. Клин застрял. Это знает каждый, не нужны никакие доклады. Надоело слушать одно и то же. Он, генерал–полковник, должен увидеть солдата, понять его душу и настроение, чтобы честно разделить судьбу в трагичные минуты. А эти штабисты — они только и умеют спасать свою шкуру, стараясь предвидеть поражение и валить вину на других.
— Адам, ты никого сегодня не вызывай, — слышится голос Паулюса из туалетной комнаты. — И принимать с докладами не буду. Дай же мне мыло. Неудобно, бог мой, командующему появиться перед солдатами с заросшей бородой.
Адам в дверях щерится.
— Господин генерал–полковник, я уже доложил вам. Есть мыло, но жесткое, как брусчатка. Эрзац–мыло…
Кое–как Паулюс побрился завалящим тупым лезвием. Порезал щеку, придержал ранку пальцем, пока не унялась кровь. Дурно ли побрился или хорошо — не знал; в зеркало потом не гляделся Говорят, глаза и лицо отражают душу. Но в душе Паулюса творится такое, что лучше не глядеть в зеркало, не видеть и не знать самому. Побрился и ладно.
Завтрак был строго ограничен самим генерал–полковником двумя–тремяйомтиками голландского сыра и чашкой кофе. Выходил из–за стола с пустым желудком. Кивнул адъютанту, чтобы подал шинель. «А он и вправду на передовую… Чего там делать?» — нахмурился Адам, боясь как черт ладана русских мин, но вынужденно смирился.
— Разрешите и машину подать? — предложил адъютант. — Быстрее обскочим позиции.
— Фронт, Адам, настолько эластично сузился, что и ехать некуда, — мрачно усмехнулся Паулюс.
Позиции начинались сразу от штаб–квартиры, размещенной в подвале универмага. Траншеи и окопы перемежались с бетонированными укреплениями. Там и тут по глубоким провалам бойниц угадывались доты, некоторые были разворочены русской артиллерией и бомбами: враскид лежали цементные трубы, в них теснились солдаты, выглядывающие пугливо из нор. Пробираясь через навалы кирпича и перекрученных лестниц, Паулюс неосторожно прикоснулся к железным перилам и тотчас отдернул пристывшие к металлу пальцы.
— Русский мороз имеет свойства кусаться. Возьмите, господин генерал, мои перчатки. Вы свои забыли… Я прошлый раз чуть руки не лишился, — пожаловался говорливый Адам.
— Без руки можно жить, Адам, — сказал Паулюс.
Адам усмехнулся:
— Прошлый раз с шефом санитарной службы говорил, так он отмечает, участилось обморожение этих самых… отростков… — помедлив, Адам притворно вздохнул: — И что будут после войны немки делать, где занимать мужчин…
Через развалины пролезли на передовые позиции. Напали на батальон особого назначения. И хотя остались от него рожки да ножки, майор Гофман, увидев командующего, гаркнул:
— Батальон, смирр–рна!
Перестарался, конечно. Паулюс заметил ему, что на передовых постах команду не следует подавать. Но в душе–то ему понравилось: бодрый голос, никакого уныния в глазах майора. Тут же велел Адаму оформить на майора Гофмана представление к награде.
— Разрешите оформить на медаль «За зимовку в России»?
— Какая, шут, зимовка! Крест, Железный крест ему. С листьями! Он заслужил…
Адам повторял: «Яволь» — и посиневшими пальцами записывал.
Забравшись на развалины водокачки, на глыбы сцементированных камней, Паулюс увидел неприятельские позйции: русские в дубленых полушубках и шапкахушанках ходили свободно. Двое затеяли меж собой потасовку в рукавицах, потом принялись валяться в снегу. «Играют», — позавидовал Паулюс, потом оглядел свои угрюмо притихшие окопы и сошел вниз.
— Господин майор, что это ваш солдат… Вон тот, — указал рукой в перчатке командующий, — как одержимый смотрит в сторону русских и не стреляет, даже не шевелится?
— Вернер, позови сюда, чего он глазеет. Опять… — Майор чуть было не проговорился, что взвод опять отлынивает.
Вернер прыгнул в окоп, подошел к солдату, накричал на него, даже пнул ногой, а тот по–прежнему сидел не шевелясь, лишь кивнул головой на ноги. Обер–лейтенант вернулся и доложил:
— Раненый… Костыли требует. Ходить не может…
— А этот? Тоже одержимый? Головой не тряхнет.
Что они у вас, как манекены? — спросил хриплым с: досады голосом генерал–полковник.
На этот раз побежал сам Гофман. С разбегу прыгнул в окоп, готовый от злости сесть верхом на спину солдата. Дернул его за рукав. Молчит. Стоит недвижимо спиною к Паулюсу, даже не оглянется. «Совсем от рук отбились, мерзавцы. Тут Железный крест дают, а они порядок нарушают». Майор резко толкнул прислонившегося к стенке окопа солдата: «Проснись!» И, к ужасу своему, увидел,.как солдат деревянно развернулся на одной ноге, другая была подвернута, и грохнулся о стенку окопа. Из–за бруствера командующему теперь видна была только голова до подбородка. Солдат был мертв и, казалось, впился в Паулюса застывшими, стеклянными глазами.
Плотно сжав нервные тонкие губы, Паулюс постоял молча в оцепенении. Ему померещилось, что вся его армия вот так застыла и окоченела в заснеженных окопах и траншеях, а он хочет кого–то позвать, кому–то крикнуть, но голоса не хватает, и с невольным внутренним страхом Паулюс ощупывает себя, шевелит пальцами одной руки — а жив ли сам?..
Паулюс покинул окопы сразу же, но и когда забрался к себе в подземелье, чувствовал сильную усталость. В последнее время он основательно вымотался. Подвал универмага показался ему склепом — так в нем было тесно, холодно и мрачно. Огарок свечи догорал. Паулюс хотел позвать Вильгельма Адама, чтобы разыскал новую свечу, и раздумал.
Желая побыть в одиночестве, командующий присел у столика, глядел ничего не видящими глазами в темноту. Раньше Паулюс каждый вечер повторял шепотом весь ход событий истекшего дня. Это была его привычка, но сейчас он был в угнетенном состоянии, ничто не шло на ум.
«Сколько же времени будет так длиться? И когда кончатся пытки? — терзался Паулюс, находясь в глубоком душевном смятении. — На что надеялся я, командующий? На подходящие извне войска Манштейна? На помощь, обещанную Гитлером? На торжественные заверения Геринга проложить «воздушный коридор» и снабжать армию самолетами? Ни сил извне, ни помощи Гитлера, ни «воздушного коридора» Геринга — ничего…»
