Крушение - Соколов Василий Дмитриевич (серия книг .TXT, .FB2) 📗
— Не пил, а на Мамаевом кургане… стоял… наравне защищался… Огненный человек скинулся оттудова, с кургана–то, — продолжал раненный в ногу.
— Ну и?..
— Ну и зачались от него гореть фашисты.
— Кто ж был тот человек?
— Иваном звали.
— Сам видел?
— Слухи ходят.
— То слухи. Я своими глазами видел, как бочка опрокинулась на немцев, — вмешался боец с голубыми глазами.
— Со спиртом?
— Не-е, бензину полная. Ну и гремела. Скатилась с кургана. И ка–ак вдарит! Веришь, перепонки у нас на верхотуре полопались… Под утро было дело, еще темно. Бензин полыхнул, раскидался… Засветилось все. Прямо как светопреставление… Бусыгин, мой товарищ, потом говорил, что разведка наша ходила на то место, в окружности все выжгло.
Поумолкли голоса.
Наталья решилась хоть напоследок познакомиться со всеми. О себе она сказала мало. Самое мучительное было сознаться, что была замужем, развелась — и она вынужденно утаила это, чтобы не разжигать излишнего мужского любопытства. Потом она подходила к каждому и говорила:
— Давайте знакомиться, — и протягивала сложенную лодочкой холодную и длинную ладонь.
Бойца с голубыми глазами она назвала просто и ласково: Василек, — и это ему было приятно до частых сердечных ударов, потому что, признавался он, краснея, никто из женского персонала не называл его так.
— Уж прямо ни с кем и не целовался? — усмехнулась Наталья.
— Вот истинный крест! — божился он и долго жадными глазами поедал Наталью, пытаясь ей что–то сказать очень важное и серьезное.
Наталья так ничего и не услышала от него, шатому что бойцы ждали своей очереди и тоже хотели что–то сказать, и голубоглазый опять принимался возиться со шнуром, будто находя в этом утеху.
— Одним словом, Василек из саперной роты, — посмеялся кто–то.
Среди раненых больше было неженатых, еще совсем юнцов с неотращенным и мягким пушком волос на верхней губе. Наталье особенно больно думать об этих ребятах, у которых война отняла любовь. «Не любили и не знают, что это за чувство», — жалела она.
А были и такие, что имели кучу детей. Один — с лицом, заросшим щетиной и иссеченным морщинами, — созвал Наталье замусоленную семейную фотокарточку.
— Погляди, доктор. Погляди, какой я семьянин, — говорил он, улыбаясь в усы.
Наталья глядела: он сидел чинно, посредине, в приплюснутой кепке; рядом — жена в платке, повязанном на подбородке, и дети — один одного меньше, лупоглазые и ушастые…
— Счастливый папаша, — сказала Наталья скорее ради успокоения, потому что знала горе, которое ждет их всех, и подумала опечаленно: «Сиротами останутся…»
Медленно подходила к следующему. Перед ней был громадного сложения верзила, сквозь разорванную с плеча гимнастерку виднелась поросшая волосами грудь.
— У меня не биография, а целое наказание, — говорил крупнолицый верзила, назвавший себя сыном собственных родителей. — Трижды женился и трижды сидел в тюрьме.
— Это что за новость? Жены доводили до этого? — удивилась Наталья.
— Не-е, одна ростом была неудачная, другая… Слишком крупная… А третья… гордая… Прогнала. Четвертую в невестах оставил, так как угодил в тюрьму за крупную кражу, а теперь война позвала…
К этому Наталья не питала ни жалости, ни обиды.
— Ищи следующую! — смеялась она, отходя.
— Могу и вас осчастливить, — откровенно нагло ответил он.
— Благодарю. Только тебе от дизентерии полечиться надо.
Круг знакомства замыкался на самом маленьком бойце, голосок у которого был пискляв и тонок, будто комариный звук.
— Вы не знаете, гражданочка, когда эта ужасная война кончится? — спрашивал он после того, как назвался гвардии рядовым Востряковым.
— Что она — полководец? — отвечал верзила. — Сиди и помалкивай.
— Хоть бы через годик кончилась. Уж больно ждать надоело, — зудел голосок.
И смешно, и до слез жалко было глядеть на маленького бойца.
Наталья садилась и угрюмо задумывалась.
«Как бы то ни было, а человек не камень. И у него наступает в жизни предел возможностей, после чего начинает организм разрушаться, — думала Наталья. — Самое страшное, когда начнет косить голод. Тогда от повальной смертности не избавиться».
Она знала, что немцы захлопнули ходы и выходы, осажденные обречены, но совсем не знала, какой найти путь и как спасти их.
К вечеру трое скончались. Сразу трое. Их не закапывали, снесли вниз, в подвал, и положили рядком, укрыв брезентовой палаткой.
До того как этому случиться, раненые могли шутить и даже смеяться, а говор и подавно редко умолкал. Но теперь сковало молчание, и было страшно. Будто холод смерти коснулся каждого и всех вместе…
Ночью Наталья о чем–то шушукалась с Васильком из саперной роты…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Утром в проем разбитого окна заглянул немец. Никого из раненых не ошарашило и не испугало, что это был именно немец, враг — ведь позиции впритык, — но удивило другое: отчаянный поступок самого немца, который решился глянуть в окно.
При виде немца с такого близкого расстояния, что было слышно, как он дышит, лишь одна Наталья обомлела и в первый миг не могла совладать с собою, с замершим от страха сердцем. Она мучительно ждала, что вот сию минуту не этот, глядящий в проем окна, а рядом с ним, другой немец — был виден только его автомат — даст очередь и изрешетит всех пулями.
Тот, что глядел в проем окна, сказал в сторону немцу: «Никс», даже оттолкнул локтем, заставив его опустить автомат.
— Сдавайтесь! Ваше положение безнадежно, — крикнул он.
Зная, что выстрела не последует, Наталья немного пришла в себя, хотя и чувствовала, как от пережитого страха стало муторно до тошноты в горле и дрожали коленки.
Кажется, и немец теперь имел возможность поспокойнее заглянуть внутрь. Поморщился, увидев, наверное, раненых, и тотчас заулыбался, скосив глаза на Наталью.
— Руссиш фрейлин. Гут! — сказал он, зацокал языком, снял фуражку с высокой тульей, волосы на его голове были слегшиеся и редкие, хотя и очень красивые — цвета ржаной соломы.
— Гут, гут! — повторил немец.
С минуту раздумывал он, с какого конца начать переговоры и как перемануть вот ее, красавицу, на свою сторону, к себе, потом вновь оглядел лежащих вповалку бойцов, увидел на них повязки и заговорил:
— Что пожелайт русские раненые? Жить, конешно? О, жить карашо! Давай, жить!.. Русский девушка давай нам… — помахал он к себе заграбасто рукою. — А русский больной… Цурюк. Назад — назад домой… Гарантия свобода.
Немец (судя по фуражке, офицер) постучал по циферблату ручных часов, показав пальцем один час.
— На ваш ультиматум мы… с прибором клали! — сказал верзила и клацнул затвором винтовки.
В мгновение ока немец исчез за стеною.
Через час немец вернулся, в руках у него был белый флаг.
— Парламентер! — сказал немец и опять заглянул в окно, показывая кому–то на нее, Наталью. У окна появился второй — высокий, с проседью на висках, и, наверное, более важный по чину, имевший над ним власть. И стоило этому важному приглядеться к русской девушке, как он оттолкнул первого, велев, однако, вот так прямо держать белый флаг.
Ненатурально заулыбался этот второй чин.
«Давай я!» — казалось, говорил его требовательный жест.
«Ну, что ж, пусть будешь и ты, — дерзко подумала Наталья и почесала коленку. — Собаки чуют падаль, а этот — женщин», — усмехнулась она.
Немец глядел на нее и не переставал улыбаться, правда по–прежнему ненатурально, во все лицо. Он без ума был от ее черных глаз и таких же черных локонов, выбивающихся из–под синего берета. Такую красоту не убивают. И не упускают из рук. Это твердо усвоил себе немец.
С ним был переводчик. Он просунул голову в зияющую пасть окна, опираясь на руки и напоминая этой позой стойку собаки.
Раненые задергались. Кто–то застонал и натужно поднялся, кто–то вогнал патрон в ствол, громко двинув затвором, кто–то крикнул:
— Коси их!
