Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
Еще минута, он уже бежит по выгону на фланге редкой цепи.
Боевая линия уходит от Крамарева.
— Давай на пункт — иначе своих потеряем! — говорит он Панову.
Та же тропинка. Аркадий уже в седле.
— Ну, опять поход! — говорит Синьков и хлещет нагайкой по воздуху.
«Ну ведь он же рад. Это же написано на его лице. А у меня всякие мысли…» — И Крамарову становится неловко.
— А все Федоров, Аркадий Александрович. Это он выяснил, что в деревне никого нет.
— И вовсе не Федоров, — говорит, гарцуя на месте, Аркадий. — Тридцать шестой прорвал фронт слева.
Но Алексей ночью получил от командира бригады благодарность телефонограммой. Федоров не только первый вошел в деревню…
«…Ваш разведчик первый вскочил в укрепление, он погасил пулемет ручной гранатой…»
Телеграмму прочли батарее. Федоров ходил именинником.
— А свинья где? — спросил его Аркадий.
— Едим свинину, товарищ командир! — утешил разведчик.
Поздно вечером Федоров действительно приволок свинью. Она была мокра, как будто шел проливной дождь.
— Это как же? — спросил Сверчков.
— Я как увидел, что белые самосильно на мост… — так я ее в колодец… и с веревкой… А сам перешел в наступление. — Хитрые глаза играли. — А теперь слазил в колодец, и Панов помог.
— А чья свинья-то? — вдруг спросил Алексей.
— Хрестьянская — с недоумением ответил Федоров. — А теперь убитая…
— Иди узнай чья, — строго сказал Алексей. — Найдешь хозяина — заплатим. А окорок твой будет, — утешил он парня.
Федоров долго стоял на месте. Потом, охлестнув нагайкой сапог, пошел по дворам.
Глава VIII
АГНЕССА
Сверчков всегда искренне удивлялся, если женщина оказывала ему предпочтение перед другими. Ему казалось, что все прочие имеют на это гораздо больше прав и оснований. Одни были выше и стройнее, другие мужественнее, третьи лихо носили туго закрученные усы, четвертые были остроумнее, веселее или обязательнее.
Но поняв, что поле битвы за ним, Сверчков больше не колебался и не раздумывал. Он брал вещи как таковые.
Он не принадлежал к числу тех поворотливых молодцов, которые атакуют каждую приглянувшуюся женщину, быстро меняют фронт при неудаче и слепо идут на штурм, как только крепость дрогнула. Он попросту был здоровым человеком, утратившим семейную мораль отцов и не приобретшим никакой новой. При первом признаке успеха он готов был сменить стеснительность и щепетильность на самоуверенность.
Словом, когда воспитанница очередных хозяев, белокурая Агнесса, взглянула на него васильковым взором и, в ответ на пожатие руки, короткие пальцы ее крепко сжали руку Дмитрия Александровича, он почувствовал себя так, если бы на плечи ему возложили весь груз долгого воздержания.
Теперь он сторожил девушку издали, но упорно. Агнесса не слишком решительно отмахивалась от ухажеров. Она останавливалась с ведрами или чашкой на середине двора, утирала пот со лба всем рукавом и говорила без всякого лукавства:
— Ну куда мне от вас деваться?
— К нам, золотая, к нам, бриллиантовая, — кричал черный, как жук, телефонист Крикунов.
— Куда нам от вас деваться? — неуклюже острил Крамарев.
И даже комиссар, покачивая большой головой, бурчал себе под нос:
— И никуда ты не денешься…
Перед вечером столкнулись в сенях. В прорез двери падал на девушку притаенный вечерний лучик.
— Я вас не ударил, фрейлейн? — спросил Сверчков с воскресшей внезапно городской вежливостью.
— Нет, нисколько, — сказала девушка и продолжала стоять на месте.
Сверчков взял ее за руку у локтя.
Девушка смотрела на него чуть суженными мерцающими глазами и руку не отнимала.
Сверчков поднял пухлую руку к губам и поцеловал локоть.
Он решительно не знал, что делать дальше.
— Я приду к вам… — сказала девушка и закрыла глаза, не двигаясь.
— Придите, придите, — шептал Сверчков.
Она стояла с закрытыми глазами. Может быть, ей хотелось прислониться к стене.
— Как уснут, — прошептала она. — Увидите свет… в сарае.
Не глядя на него, она медленно проплыла через порог.
Тянулся день, тянулся вечер, тянулись первые часы ночи. Сверчков думал о девушке то как о чистой, хорошей встрече, то как о недостойной его авантюре. Но он знал, что пойдет к ней во что бы то ни стало…
Глаза у нее васильковые, большие. Волосы венком вокруг головы. Ему нравится, когда волосы заплетают вокруг головы. Волосы, кажется, не вьются. Но они нежные и тонкие. Он почувствовал их в коридоре щекой…
Фонарик прошел по двору только во втором часу ночи. Хорошо, что койка у самого окна.
Сверчков обошел сначала весь двор. Потом с усилием отвел нестойкую дверь овина. Сразу же кто-то взял его за руку.
— Только тихо, ради бога.
Она просила трогательно и тревожно.
— Сюда.
Она вела его к широкой лестнице наверх. Здесь пахло трухой старого сена, опилками, яблоками, рогожей и еще чем-то острым, может быть кожами.
Ощупью она завела его за гору соломы в углу.
Он почувствовал под ногами мягкое, должно быть овчины или большой тулуп., и доверчиво опустился на пол. Она была уже здесь. Он ничего не видел, но чувствовал, что она ждет, и прильнул к ее мягким губам…
Голоса дошли не сразу. Сначала даже показалось: это во сне. Голоса были знакомые. Но знакомые голоса бывают и во сне. Агнесса поднялась на локоть, и рука ее дрогнула под щекой Сверчкова.
— Тихо! — прошептала она.
Но Сверчков уже слушал напряженно и совершенно трезво.
— Кажется, пусто! (Это голос Синькова).
— Во всяком случае говори тихо. И без агитации. (Это — Воробьев.)
— Куда черт девал Сверчкова? (Это опять Воробьев.)
— К Агнессе, должно быть, полез. Она ему глазки делала. (Это — Коротков.)
Агнесса отодвинулась от Дмитрия Александровича.
— Ну, говори, Аркадий, — нетерпеливо предложил Воробьев.
Пауза показалась Сверчкову мучительно длинной.
— Если вы внимательно читаете газеты, — медленно расставляя слова, начал Синьков.
— А что в ей, в газете? — скептически заметил Коротков.
— Армия верховного правителя, адмирала Колчака, уже двинулась на Москву. Большевики все силы гонят на Урал. Но Колчак идет вперед. У него регулярная армия. В Казани он захватил золото Государственного банка. Союзники помогают ему через Владивосток. Через месяц он будет в Кремле.
Сверчков сам внимательно читал телеграммы. Еще в семнадцатом году он слышал о решительном адмирале, который театральным жестом бросил свой палаш за борт, когда большевики разоружили его штаб. Но Колчак не казался Сверчкову спасителем России. Зальют и его волны народной ненависти… Неужели он ошибся?! Тревога и неуверенность охватили Сверчкова. Синьков прав — нужно крепко задуматься над тем, что творится на востоке!
— А здесь когда же он будет? — спросил Коротков, для которого месячный срок занятия Москвы, видимо, сразу стал твердой датой.
— Когда будет занята Москва, все будет кончено, Игнат Степанович, — сказал Синьков. — И если мы не успеем к этому времени перейти к белым, ничего хорошего ждать не придется.
— Да уж чего хорошего, — угрюмо размышлял Коротков.
— Вместе с тем наши дела в дивизионе не улучшились, — продолжал Синьков. — Командный состав подобрался у нас такой, что приходится прятаться даже от бывших офицеров. Сверчков — это прохвост, проходимец! Я думаю, ни один человек в дивизионе не знает, чью сторону держит эта лисица.
Сверчкову стало нестерпимо обидно и горько. Это он-то лиса. Это он-то проходимец! Как будто он не был всегда высоко честен перед собой и перед другими.
— Климчук и Веселовский — большевики. Но это, в сущности, молокососы. Они никогда и не были офицерами. Ничего! Колчаковские победы приведут их в сознание.
— С мобилизации, — начал Коротков, — как приехали, почитай все режицкие да островские ругали комиссаров. Кто ругается, я ему говорю — пиши к нашему командёру. А теперь и не разберешь. Как что сапог нет, хлеба недодали — так в мать-перемать! А на собраниях Черныха во все уши слушают.
