Приключения Вернера Хольта - Нолль Дитер (лучшие книги txt) 📗
Сразу же за зданием суда широкая аллея вела в гору, а там переходила в тихую лесную тропу. Хольту было жарко, он снял пилотку и сунул ее за пояс. На горе их обдуло прохладным ветерком. Хольт рассказал ей первое, что пришло ему в голову, — о «карательной экспедиции» Вольцова перед их рождественским отпуском.
— Это тот большой? — спросила Гундель. — И ты с ним дружишь? По-моему, у него нет сердца.
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Вчера, когда они все прошли мимо, он посмотрел на меня. У него лицо… какое-то равнодушное.
— Да, но он верный друг! — воскликнул Хольт, обращаясь больше к самому себе. Стараясь как можно живее изобразить весь эпизод, он показал, как Вольцов метнул тяжелый аквариум прямо на койку Гюнше…
— Ужасно! — вздрогнула Гундель. — А рыбки?
— Там не было рыбок, — соврал Хольт, — только пустые ракушки, камешки и все такое.
— А по-моему, он бросил бы и с рыбками, — сказала она. Хольт промолчал. Перед ним всплыла картина: Вольцов в кабинете естествознания скармливает урчащей кошке цикелевских золотых рыбок…
Лес принял их в свои объятия. Они пошли по прохладной тенистой просеке. Над их головами шелестела листва.
— Ты что-то замолчал!
— Я думаю: может, и у меня нет сердца?
— Не сердись, — сказала она, — я не хотела обидеть твоего друга.
Он размышлял: какая-то она особенная, непохожая на других девушек.
— Те, другие, — начал он осторожно, — говорят, будто ты всех сторонишься… держишься в стороне… Почему же ты меня не прогнала вчера?
— Это верно, я всех сторонюсь, — повторила она. — Они ничего не знают, а говорят, чего нюни распустила. Я этого терпеть не могу. А те, кто понимает кое-что, жалеют меня или делают вид, что жалеют. А я не выношу жалости. Да и вообще… я им не компания.
— Ну а я?
— С тобой, — сказала она, — у меня было чувство, что ты… может быть, и в самом деле меня имеешь в виду.
— Я не понимаю, — растерялся он.
— Но я-то знаю, что хочу сказать, только выразить не могу как следует. А кроме того, могло ведь случиться, что я тебе нужна.
В порыве вспыхнувшей нежности он протянул к ней руку, она отпрянула к самому краю дороги, но все же пошла за ним через высокую до колен чащу папоротника к лесной опушке, где солнце пригревало кусты ежевики. Ветер клонил долу тяжелые колосья золотистой ржи. По ту сторону на холме высился в небе силуэт Скалы Ворона.
— Садись, — сказал он, — земля сухая и никаких мурашек.
Она села на траву, поджав под себя ноги, и принялась теребить какую-то нитку в подоле юбки. Хольт растянулся на земле, заложив руки за голову.
— Расскажи мне что-нибудь. — Он видел, что она задумалась. — Ты потеряла родителей. Расскажи мне про них.
Она колебалась и нерешительно поглядывала на черную базальтовую кручу.
— Об отце я ничего не знаю, — сказала она наконец. — Я почти его не помню. Мне было всего четыре года, когда его арестовали.
Арестовали? Неужели же она… дочь преступника! Зачем только я спросил, подумал он устало… Она внимательно наблюдала за ним.
— Это было в феврале тридцать третьего года, — продолжала она рассказывать. — Он больше не вернулся, хотя еще долго жил — в лагере. Мне было уже одиннадцать, когда пришла похоронная. Это было третьего августа сорокового года. Мама никогда не заговаривала со мной об отце. Но когда пришло это письмо, она стала белее стены. Я и сейчас слышу каждое ее слово. Она говорила: «Я молчала, думала, это поможет ему вернуться… Но теперь, — сказала она, — я не в силах больше молчать». Я так и не поняла, что она имела в виду. А через несколько дней вечером она присела ко мне на кровать и сказала: «Они оплевали твоего отца, они и меня оплюют, но ты не верь ни слову из того, что они про нас скажут». С этого дня все у нас пошло вкривь и вкось, — продолжала Гундель шепотом: — Я часто слышала, как мама уходила ночью, ведь у нас всего-то была одна комнатка с кухней. В декабре — девятого декабря — я пришла из школы и увидела в доме полицию. Они допрашивали меня и допрашивали, а потом какая-то женщина увела меня с собой и долго била, чтобы я рассказала ей все, что знаю. А я ничего не знала. А потом меня поместили в приют для беспризорных детей. Весной мою мать шесть раз приговорили к смерти — ну ты знаешь, как это бывает, — по шести разным статьям, — и тут же казнили. — Она умолкла. — Вот и все. В меня тоже плевали. В приюте были девочки, попавшиеся в краже и даже кое в чем похуже, и все они считались лучше меня. И все они кричали мне «Дрянь!»… — Лицо ее замкнулось. — А теперь иди! Можешь спокойно уходить! Мне никто не нужен!
Он лежал без движения, глядя в бездонное летнее небо, пока не зарябило в глазах.
— Никому про это не рассказывай, — сказал он наконец. — Как бы и с тобой чего не случилось!
Лицо ее посветлело. Он сказал тихо:
— Я не знаю, сколько еще продлится война. Я не знаю, что творится на белом свете и что со мной будет. Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Но если я вернусь с войны, вся моя надежда на тебя. Иначе я не знаю, к кому мне возвращаться.
— А может, ты очень скоро меня забудешь?
Он сорвал колос, швырнул его в сторону поля, и сказал:
— Не забуду!
Она вдруг рассмеялась.
— Вот теперь я тебе скажу, что я подумала позавчера, на улице. — Она щурилась на солнце, стоявшее уже над самой Скалой Ворона. — Я подумала: хорошо бы иметь такого брата!
— Брата! — Хольт в замешательстве уставился на нее.
— А тебе не хотелось бы быть моим братом? — спросила она.
Он приподнялся. Теперь он видел не только ее лицо с большими глазами и совсем еще детским ртом, но и обнаженные смуглые руки, и юную грудь, обтянутую тесным платьицем, и маленькие ножки в деревянных сандалетах, выглядывавшие из-под раскинутого подола.
— Нет, не братом! — сказал он и вскочил. — Пойдем, скоро вечер. — Он протянул ей руки и помог подняться; с минуту они неподвижно стояли друг против друга, но она вырвалась. Он последовал за ней. Они лесом направились к городу.
Смеркалось. Под деревьями притаился прозрачный сумрак. Они подошли к развилке. Хольт выбрал более далекий путь. В кустах стояла скамья, он опустился на нее, посадил Гундель рядом, взял ее руки в свои. Потом поднял ее к себе на колени. Она склонила головку на его плечо. Он обнял ее левой рукой, а правой откинул с ее лица непослушные пряди. Близкое к жалости чувство зашевелилось в нем.
