Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации TXT) 📗
Он все больше тосковал по Наташе, вспоминал малозначащие мелочи – как ходили в кино, купили там шипучку и попкорн и дурачились, Валера бил ее по руке, чтобы не хватала слишком много поп-корна, а потом вдруг полез щупать ей коленки, изображая озабоченного подростка. Или как Наташа вдруг заплакала, слушая какую-то музыку; Сторожева, человека музыкально туповатого, это удивило и умилило. Или то, какие верные и точные вещи она говорила неожиданно о людях – всегда их при этом жалея. Правда, иногда казалось, что она и его жалеет, спрашивается – с какой стати и за что?
В общем, вспоминались приятные и хорошие пустяки, из которых и составляется жизнь.
Морок это был, решил Валера, думая о своей влюбленности в Дашу. Затмение. Вот сейчас я четко понимаю – не хочу ее видеть. Потому что – ну, увижу, что дальше? Нет, в самом деле, что дальше? Чего хотел бы он в идеале? Любовницей ее сделать? Женой? Не то и не это. А что? А неизвестно что. Лилю он любил в свое время конкретнее. О будущем с ней мечтал.
Валера позвонил Наташе – узнать, как дела.
Она ответила, что все нормально. Разговор не связался.
Он позвонил еще раз, сказал, что скучает.
– Это пройдет, – сказала Наташа. – Это минута слабости. Не поддавайся.
Валера позвонил в третий раз, сказал, что хочет увидеться.
– Нет, Валера. Не хочу тебя мучить и сама мучиться. Извини.
Желание увидеться и поговорить с Наташей после этого стало непреодолимым. Он заехал в фонд, где она работала, но там сказали, что застать Наташу можно только рано утром, весь день она ходит и ездит по своим подопечным.
Промаявшись весь день, Сторожев решил поехать к ее родителям и там дождаться Наташу.
Он не любил бывать в этой семье, где отец, Олег Олегович, откровенно его недолюбливал, а мать, Кира Павловна, наоборот, принимала как родного. Братик же Наташи, двадцативосьмилетний Сёма, выглядевший на пятнадцать, выходил встречать всегда с улыбкой до ушей, спрашивал: «Чего принес?» (любил сладкое) – получал гостинец и скрывался в комнате. Когда Сторожев уходил, Сёме кричали: «Илья Сергеевич уходит!» Он появлялся и спрашивал: «А ты когда пришел?»
– Сёма такой, – оправдывала Кира Павловна сына. – У него память хорошая, только короткая. Или ты так шутишь, Сёма?
– Шучу, – улыбался он.
И было неясно – может, в самом деле шутит? Может, думал иногда Сторожев, он вообще дурака валяет, освободив себя от обязанностей жизни? Такого рода добровольных сумасшествий Сторожев, как врач, знал немало.
В их двухкомнатной квартире (Наташе приходилось жить в одной комнате с братом) Сторожеву всегда было нехорошо, неловко. Будто он виноват, что живет один на ста с лишним квадратных метрах, а эти вчетвером на тридцати семи общей, двадцати четырех жилой площади.
– Валерий Сергеевич! – обрадовалась Кира Павловна. – Вернулся?
– Опять вы по отчеству?
– Извини. Вернулся, значит, Валера? Как съездилось?
Сторожев понял, что Наташа, не желая огорчать родителей, объясняя свое возвращение к ним, сказала, будто он уехал куда-то. Добавила, наверно, что ей одной в квартире страшно. Если это так, то обнадеживает.
– Нормально съездилось, – сказал он.
Вышел Сёма, получил шоколадку, поулыбался и скрылся.
Олег Олегович хворал, лежал в постели и надсадно кашлял – всё громче, словно не был уверен, что услышат. Чтобы знали.
– Надо ему отвару, – сказала Кира Павловна.
Но Олег Олегович ради прихода Сторожева восстал. Пришаркал в кухню, начал кашлять и тут – натужно, с надрывом, сгибаясь на стуле.
– Лежал бы, – сказала Кира Павловна.
– Чаю дай. С мятой.
– Давно готов.
Кира Павловна налила в большую фаянсовую кружку – наверняка личную Олега Олеговича, отцовскую, как говорят в таких семьях. Такие кружки в Сарынске еще почему-то называют бокалами. Он положил туда пять ложек сахара, начал мешать.
– Приветствую, – решил наконец поздороваться.
– Здравствуйте.
– По какому поводу к нам?
– Просто заехал. Меня не было, вернулся – и…
– И что? За кем приехал?
– За Наташей.
– Олег, опять ты начинаешь? – Кира Павловна виновато улыбнулась Сторожеву.
– Я еще не начал. Я его вижу раз в полгода, имею право поговорить? За Наташей, значит? А она тебе кто? Гражданская жена? Сожительница?
– Какая разница, Олег? – спросила Кира Павловна.
– Я разве тебя спрашиваю? – поднял на нее глаза Олег Олегович.
Она отвернулась.
Олег Олегович продолжал мешать давно растворившийся сахар. Худые пальцы были обтянуты сухой веснушчатой кожей. Когда умрет, кожа останется такой же, подумал вдруг Валера. И лицо бескровное, бледное, «краше в гроб кладут» – это именно о таких. Сторожеву и у молодых людей попадались лица, которые он почему-то легко представлял мертвыми.
– Жду ответа!
– Я не знаю, что вам ответить, – сказал Сторожев.
– А кто знает?
Сторожев промолчал.
Олег Олегович мешал чай, ложечка равномерно стучала.
Он меня с ума сведет этим стуком, подумал Сторожев.
Олег Олегович отхлебнул – и продолжил помешивать.
– Если ты хочешь мое мнение, – сказал он, – то оно такое: я Наталье сказал тебя бросить.
– Олег!
– Помолчи! Мы никогда ни у кого не одолжались, и ей не позволю. Нашел игрушку – плюнет, поцелует, опять плюнет. Ушла – и правильно сделала, и нечего за ней ходить.
– Кто ушел? Валера уезжал, вот они и…
– А ты ее больше слушай! – закричал Олег Олегович.
И закашлялся.
Кашель сгибал его, лицо покраснело.
Наконец прокашлялся, перевел дух, вытер рукавом рубашки выступившие слезы. И вновь принялся мешать ложкой, постукивая.
– Уезжал, ага. Знаем мы это «уезжал». Дочь пришла без лица на лице, а она – уезжал, – бубнил Олег Олегович. – Не видишь ничего?
– Все я вижу, – с неожиданной резкостью сказала ему Кира Павловна. – Она так хочет, чтобы было, – и пусть! Это ее дело. И его. Разберутся. А ты начинаешь тут следствие разводить – да кто она ему, да чего, да какое там лицо! Поженятся они – легче тебе станет?
– Легче! Потому что я тогда понимаю, в каком статусе моя дочь! Она не молоденькая – подживаться у кого попало.
– Олег Олегович, – мягко сказал Сторожев. – Не обижайте Наташу, она не подживается.
– А что?
Сторожев понял, что говорить бесполезно. Разговор этот никогда не кончится – как не кончится помешивание ложечки в кружке. Захотелось выхватить эту ложечку и швырнуть в угол.
Пора уходить, подумал Сторожев.
Но тут пришла Наташа. Посмотрела на отца, на мать, на Валеру, все поняла, спросила Сторожева:
– Давно ждешь? Поехали тогда.
– Куда это вы? – спросила Кира Павловна. – А ужинать?
– Мы там… Мы потом…
И Наташа торопливо увела Сторожева.
В машине сказала:
– Завернешь за угол, я выйду.
– Давай поговорим.
– Не хочу. Скажи, из-за чего всё? Женщина какая-нибудь мелькнула?
– Нет, – автоматически соврал Валера. И тут же исправился. – Да. Девушка. Ничего не было, просто подумал, что влюбился. Ошибся. Ты правильно сказала – мелькнула.
– Бывает. Так быстро понял?
– Да.
– Наверно, хлопот испугался? Сколько девушке?
– Это имеет значение?
– Двадцать пять примерно? Слишком много усилий. Или она в тебя тоже влюбилась?
– Нет.
– Тебе повезло.
– В смысле?
– Ну, взял бы ее к себе, стал бы жить, как со мной, а потом опять кого-нибудь встретил бы. Вот ты мне рассказывал о своей первой любви, в школе. Раз пять рассказывал.
– Разве?
– Не меньше. Я поняла, что это была единственная девушка, которую ты по-настоящему любил. Но не вышло. Может, и правильно, что не вышло. Не знаю, не мне судить. Но тогда ты был счастливым. А потом нет. Женился два раза не по любви, сам же говорил. По глупости, по случайности. Ты, наверно, понимал, что счастья все равно не будет. Поэтому – какая разница? Это с кем быть счастливым, не все равно, а с кем быть несчастным – все равно. Со мной тебе быть несчастным даже удобно. Признаний в любви не требую, не достаю, на ласки не напрашиваюсь. Мне надоело, Валера. Надоело чувствовать, что ты из-за меня несчастлив, хотя я знаю, что это не так. Надоело чувствовать, что ты все время о ком-то думаешь. Даже не обязательно о ком-то конкретно, а о том, вернее, о той, кто может быть. И опять все повторится – как тогда. Эта девушка похожа на ту твою первую любовь?
