Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT, FB2) 📗
Плот, обретя официально абсолютную власть, сразу же создал штаб из дюжины шестёрок, разместил их на средних нарах вокруг себя и назначил из этого окружения двух дневальных дежурить у двери на остановках. Они-то, эти дежурные, и определяли, кого из гражданских, просившихся в вагон, взять, а кому отказать. Предпочтение, конечно, отдавалось девчатам. И ведь находились, дурочки, просились. И решались, глупые, залезть в наш гадюшник. По внутрипоездному радио в целях идеологической обработки нам постоянно напоминалось, что мы «защитники Родины», следовательно, мораль у нас высокая. Однако, в глубине наша психология до высокого гражданского уровня не доросла (дорастёт ли?), наши понятия оставались теми, как сформировала зона.
На одном из разъездов к остановившемуся поезду подбежали пожилая женщина и молодая девушка, это были мать с дочерью. На старшей были сбитые, обшарпанные кирзовые сапоги и ватник потёртый, а лицо изнурённо-озабоченное, молодая же выглядела по-весеннему нарядно: клетчатая косынка, коротенькая курточка синего сукна, сидящая на фигуре удивительно ладно, и лёгкая, льнущая к коленкам, юбочка тоже синего цвета. Крупные глаза широко расставлены, чистый ультрамарин. Я как-то сразу обратил внимание на бирюзовое небо над станцией, на вспухшие кусты вербы у перрона.
Да ведь вот она и весна пришла! Это, должно, думали и сидевшие в раскрытых дверях дневальные, которых пожилая женщина просила взять девушку в вагон, чтобы та смогла доехать без билета до какого-то уральского городка.
– Подвезите, сынки, чего ж вам, – говорила униженно женщина, суя узелок со снедью.
Тут подскочил Плот и, нагнувшись, подал сверху руку девушке, потянул её в дверь, при этом весело говорил: «Подвезём, не беспокойся. Как же. Обязательно. В ажуре будет». Дневальные подхватили девушку снизу, под выпуклый задок, подкинули, и она вмиг оказалась на втором ряду нар.
Эшелон тронулся.
– Привет, мамаша! Фашистов добьём, вернёмся, бражку готовь.
Женщина с беспокойством, с ужасом на худом лице, бежала по насыпи рядом с поездом. Она что-то поняла. Поняла, что свершилось непоправимое: дочь попала не в те руки. Но уже ничего не сделаешь.
А тем временем включили на предел звука патефон, подаренный нам в Омске железнодорожниками. Изношенный музыкальный инструмент вёл себя странно: он не только гремел, хрипел, скрипел, чудовищно искажая мелодию, но и подпрыгивал, выражая крайнюю степень своего механического возбуждения.
Признаюсь, я не сознавал себя способным вступиться за девушку. Более того, у меня не было никакого желания вступаться, и совсем не потому, что я боялся Плота. Его я знал не только по колонии, но и по воле, он жил в Новосибирске на улице Войкова, а войковские пацаны отличались мстительной агрессивностью и он, Плот, был у них заводилой, когда они шли драться на нашу улицу Кропоткина. Но всё равно я его не боялся. Просто в моём сердце были глухота и отчуждение. «Шлюха, шлюха, шлюха», – повторял я мысленно. Все они, девчонки, такие, все!
Синеглазая попутчица проехала свою станцию, сошла она в каком-то другом месте. Глаза у неё были ещё шире, ещё синее, только свету меньше в них. Она прикрывала бледную помятую щеку уголком косынки, вагон хихикал ей вслед. Подло хихикал.
Большинство ехавших в вагоне на фронт не знало чистой любви. Не знало целомудренных девушек. А есть ли они такие-то? Остались ли? Всем парням хочется светлой любви и целомудрия. И Роман Плоткин не исключение. Нет на свете мужчины, который бы не мечтал повстречать святую. Хо! Святость! Святость в образе шлюхи! Сколько раз в последующие годы мне предстоит обмануться! Эх, синие глаза!
Патрули хоть и дежурили исправно на перронах, встречая и провожая наш дикий зэковский эшелон – недобрая слава о нас летела впереди, – уследить за действиями нашего брата они не могли. То и дело кричали торговки: «Держите, держите!» Больше соблазнов было утащить сметану. Да и как её не утащить! Ведь в зонах забыли её вкус. И вид забыли. А тут она, загустевшая, открытая в кастрюле или в туесе. Хватай посудину и мчись до своего вагона. А коль добежал и юркнул в вагон, тут уж никто не выдаст, кричи торговка, не кричи. К тому же воришка-пакостник хитро выжидает на перроне, когда уже просвистит тепловоз, когда лязгнут буфера и состав начнёт набирать ход, тут-то и хватает в секунды, что торговка и глазом не успевает моргнуть. Преуспевал больше в таком непростом деле Федя Бугаев, в противоположность своей фамилии он был худосочным, тщедушным, понурые глаза его, постоянно обращены вниз, как бы что-то искал он под ногами. Осуждать Федино ремесло с моей точки зрения было глупо в высшей степени – зона всему научит, каждый выживает как может. Однако, когда я на место пострадавшей на перроне торговки ставил свою мать – хотя мама сметаной торговать не могла, неоткуда взять такой товар, она торговала в Новосибирске на центральном рынке извёсткой – я готов был врезать ему по мордасам с превеликим наслаждением. И приговорить: «На, подлая гнида, получай».
И однажды Федя получил своё. Не от меня, к сожалению. И не за сметану, а за кулагу. Хохот! Случилось это уже тогда, когда поезд, не доезжая столицы, круто свернул на узловой станции в южную сторону, и были мы где-то за Тулой. Здесь побывали года два или полтора назад фрицы, деревни переходили от одних к другим, скота никакого не осталось, люди жили тем, что давал огород. Это было видно по товару, с каким женщины выбегали к эшелону: варёные – свёкла, брюква, репа, реже картошка, просяные лепёшки и, конечно, кулага в кастрюлях, чугунах и туесах. Менялось это буквально за всё, что мы могли предложить: брезентовый ремень, оказавшийся у кого-то лишним, старые портянки, коробок спичек, самодельный мундштук, обмотки, шнурки от солдатских ботинок… Огромный спрос имели ботинки и всякая обувь.
Вдоль линии ещё валялись неподобранные стволы разбитых орудий, искорёженное ржавое железо, прежде бывшее паровозами и автомобилями.
Федя, как обычно, выглядел себе несчастную жертву, старушку с чугунком, наполненным ещё горячей, парящейся кулагой, и стоял около, выжидая момента. А момент подоспел, когда гукнул тепловоз, и лязгнули буфера. Метод отработан: хватай и удирай. На этот раз вагон находился далековато, пришлось Феде с чугунком петлять между встречными гражданами, сзади верещала бабка. А встречным-то оказался здоровяк в тельняшке, шагающий на деревянном обрубке вместо ноги. Этот-то бывший морячок и перерезал путь нашему сноровистому бойцу. Федя метнулся в один бок, в другой, чтобы обогнуть морячка-инвалида. И как-то вышло так, что морячок, хоть и на обрубке, оказался сноровистее, он выхватил у Феди чугунок. В следующий момент объёмистый чугунок был уже на Фединой голове, надвинутый по самые уши.
Так со щербатой посудиной на башке Федя и влетел в вагон. Вот уж хохоту было, когда сдёргивали чугунок.
От горячей кулаги потом на Фединой голове волосы долго не росли.
Забегу вперёд и скажу, что в Австрии, в тихом местечке, Федя подорвётся на пехотной мине – он вскочит в усадьбу, куда не полагалось бы заходить допреж минёров, – выживет, а вот ног лишится.
Обнаружились лихие мастера по разным хитроумным подделкам. Одни из кирпичных обломков, подобранных на перроне, производили порошок и в бумажных пакетиках обменивали вместо краски у старушек на варёную картошку, другие мухлевали с нитками: наматывали тюричек на пару рядков и продавали нуждающимся. Да мало ли какие фантазии возникали.
Набираюсь нахальства думать, что на такие наши хитрости не особо обижается народ на станциях, понимали люди, везут совсем уж зелёных юнцов туда, откуда целыми не возвращаются.
Земля, по которой нас везли, представляла картину жуткую. Даже для тех, кто повидал многое. Густой дух тлена витал кругом. Взятая в десяти шагах от железнодорожного полотна горсть земли, имела запах натуральной крови. Ростки трав и корешки тоже, казалось, пахнут человеческой кровью. Местные железнодорожники, состоявшие в основном из женщин, нам объяснили, что как раз тут проходила Орловско-Курская дуга. Об этой дуге мы в своих зонах что-то, конечно, слышали.
