Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT, FB2) 📗
А вот и особнячок лесной конторы.
Из темноты тамбура появляется сторож. То есть, в темноте не видно, сторож это или кто, говорит он с некоторым испугом в голосе:
– Эк, молодёжь, вы думаете что? Надзиратели уже дважды приходили, о вас справлялись. Ищут. Бегите шустряком в зону, иначе побег вам зачислят. С собакой начнут рыскать. Эк, беду на себя навлекли. Дуйте!
Силуэт человека тускло проступает на крыльце в чёрном дверном проёме. Я почему-то злюсь на мужика, ишь, указывает! Дуйте! Но нам же ещё на конную базу лошадей распрягать, ему бы взять на себя труд да помочь сбрасывать с саней брёвна, нет, не поможет, не догадается.
Высокие дощатые ворота конбазы оказались запертыми изнутри. После долгого торкания, пинания, стучания, слышен голос охранника:
– Кто там? Чего надо-то?
– Мы это. Мы, то есть… возчики. Лошадей поставить надо.
– Какие возчики? Каких лошадей? – пытает охранник через ворота глухим голосом.
– Дрова из леса мы возим. Вот приехали, вернулись.
– А-а, ну-ну…. Так бы и говорили. Болтаетесь, – пожилой охранник, отворив ворота, подозрительно приглядывается к лошадям. – Вон как ухайдакали. Еле дышат. Молокососам доверяют лошадей.
Медлительный охранник стоит на въезде, раздумывая, то ли впускать нас во внутрь двора, то ли ещё погодить. В глубине конбазы осветилась раскрывшаяся дверь шорницкой. Дядя Рудольф вышел.
Припадая на деревяшку, он доковылял до нас. Оценив ситуацию, он обращается к охраннику:
– Лошадей я распрягу сам. Впускай. Пусть бегут. Сам я и кормом распоряжусь. Всё сделаю сам. Сам… Пусть бегут, не держи.
И уж, подталкивая меня и Ольгу, дядя Рудольф продолжил:
– По зонам скорее разбегайтесь. Может, обойдётся. Ох, как не хорошо-то получилось.
Я, оглушённый этим обстоятельством, не очень воспринимаю, отчего тут все всполошились. Ну, не уложились мы в отведённое на рейс время, ну дак что?
Главная дверь КПП заперта, за решёткой в окошечке не прогляды-вается свет. Я стучу. Внутри громыхнул засов.
Стоит надзиратель Курицын на пороге, откровенно зевает, вглядывается с высоты своего роста в меня, как бы определяя, что-то я значу в этом мире или ничего уж не значу.
– Э-э, сам явился. С повинной. Нагулялся и явился. Отбой когда уже был? А ты вотан. Ладно, давай, заходи, раз явился, – говорил он беззлобно, в полном равнодушии, и, завернув голову назад, прокричал: – Эй, Максимов! Гляди-ка на него, вот он, сам явился! Бери его.
– Кого? – заинтересовался невидимый Максимов.
– Да вот его, – сказал Курицын и с этими словами я был втолкнут в смежную комнату, где топилась буржуйка, а на топчанах в слабом освещении лежали два человека, один из них, должно быть, был тот самый Максимов.
Он скинул ноги на пол, подбросил берёзовые поленья в бокастую буржуйку и начал задавать вопросы, на меня, однако, не глядя. Воззрившись на печное пламя, спрашивал, кто у меня дома, чем занимается мать, где отец, учился или работал я до ареста, переписываюсь ли с роднёй. И лишь после этого уже начал спрашивать, где я был, отчего так поздно явился. Я отвечал, сильно заикаясь, это у меня болезнь – при потрясении заикаться, иное слово тянется так, что выходит из моего горла одним мычанием. Максимову глядеть на меня такого, должно, неприятно, он и не глядел, а внимание всё своё держал на пламени в раскрытой печке.
– Как считаешь, если твоя мать будет ждать тебя ещё лет этак шесть-семь? – поинтересовался он.
Тут я и вовсе замычал горлом, будто по-тувински запел, пробуя произнести протестующее слово. Слёзы из меня хлынули фонтаном. Максимов на этом окончил разговор, лицо его тронула брезгливая гримаса, он сказал, махнув вяло левой рукой:
– Ладно. Ступай. Мужик, мне ещё, понимаешь…
Не знаю, кто был этот Максимов с белыми свинячьими ресницами, какая у него функция, но я благодарен ему на всю жизнь. Побег мне не приписали! Спустили на тормозах мою вину.
Однако пропуска на свободный выход из зоны я был лишён окончательно и бесповоротно.
Стал ходить на работы с командой под конвоем – разгружать на станции вагоны. Разгружал я и глядел на улицы города, он рядом, этот старый город с резными ставнями и дамочками в беличьих шубках, тоска одолевала душу, – дамочки глядели на нас испуганно, проходя мимо, убыстряли свои шажки, придерживая голубые шапочки. Интеллигентки, должно, паскудные.
И разгружал я эти вагоны до февраля, до того самого дня, когда поступило экстренное указание: срочно набрать и сколотить из нашего лагеря батальон бойцов для действующего фронта, застопорившегося где-то под румынской границей. Фронт остро нуждался в живой свежей силе. Мы, значит, ещё живые, ещё свежие.
Было мне тогда 17 лет. По документам. А фактически… В начале войны чуть ли не все пацаны на нашей улице Кропоткина, мои ровесники, приписали себе по году, по два, чтобы быть принятыми на военный завод, и я, конечно, тоже приписал.
Тот же майор, приезжавший год назад и ставший ещё более сутулым, на этот раз отбирал новобранцев менее требовательно к физическим данным, однако, всматриваясь в меня с явным неудовольствием – больно какой-то недорослый, шея совсем жидкая, как у птенца – долго гмыкал, крутил носом, прежде чем кивнуть сухим указательным изуродованным пальцем и произнести: «Пойдёт».
ЧАСТЬ II
МАМА, Я СЛУЖУ В БАТАЛЬОНЕ НКВД
Остаток февраля и март 1944-го прошли в учениях. Условия, приближённые к фронтовым. В степи – под Омском. Стрелять я умел – на утках и косачах в детстве практиковался. А ползать по-пластунски, метать гранату и наматывать обмотки на ноги – не такая уж сложная наука.
Ни о каком штрафбате речь не шла. Поэтому, если и были в степи часовые, то совсем не для того, чтобы вчерашних зэков стеречь. Взаимоотношения между нами и командирами строились, можно сказать, на доверии. Нам доверили служить! Ну, если не на доверии, то, с одной стороны, на проснувшемся в наших сердцах чувстве долга, с другой же стороны, на реальном страхе: дезертирство оценивается однозначно – вышкой.
Вот ведь ситуация: ещё вчера, изловчившись, исхитрившись, удрал зэк из зоны – получай к сроку привесок в пару лет, а удрав из степи, из этих вот землянок, нарытых в заснеженном поле, где никаких тебе злющих овчарок – получай высшую меру, пулю в лоб и позор всему роду.
– Вы защитники Родины! – говорят нам определённо, не фальшивя.
– Клянёмся! – отвечаем мы в голос.
Вот и выходит: долг и доверие, ничего кроме не остаётся. Доверие и долг!
В начале апреля поезд, именуемый телячьим, увозил нас из Омска дальше на запад. Размещались в вагонах поротно. Кто попрактичнее, ухватил с перрона девчонку, их, желающих прокатиться с юными весёлыми воинами, было у поезда достаточно, они тянули в вагон руки. Надо было ухватить какую за пальчики, дёрнуть на себя, как девчонка, улыбающаяся и смущённая, оказывалась в объятиях того, кто её избрал. Мне тоже хотелось какую-то избрать, но ни решимостью, ни ловкостью я по этой части не обладал.
– А чего зевать, к фронту же едем. Напоследок! – выкрикивал кто-нибудь в весёлом, мстительном и бесшабашном азарте.
Иные гостьи, запоздало сообразив, что попали совсем не к тем рыцарям, о которых в книжках писано, начинали слезливо ныть, а это, разумеется, натерпевшихся в зонах рыцарей только возбуждало и провоцировало на действия.
Мелкие станции проскакивали. Но и на крупных станциях остановки были короткие. У машиниста был приказ: спешить. На перронах мелькал один и тот же плакат: красный боец в красном шлеме спрашивает: «Всё ли ты отдал фронту?»
Командиры ехали отдельно, в голове состава, потому армейская дисциплина у нас в вагоне распалась, тут стал порядок привычной тюремной камеры, как и следовало ожидать. Кого-то сдвинули на нарах к самому проходу, кто-то разместился свободно у окна, где узкий поток света позволял весь день резаться в карты. Иерархическая лестница выстроилась так, что наверху её оказался Рома Плоткин (Плот), парень с выпяченной верхней челюстью, делавшей его похожим на рыжего суслика. Судимый по 162 за квартирную кражу, Плот в колонии вёл долгую борьбу за право слыть авторитетом, был неоднократно бит другими, претендующими на этот титул, смирился с ролью подчинённого и выполнял волю старших. В вагоне же вот взял он лидерство без труда. Хотя, впрочем, нашлись бы парни, способные посоперничать с задирой, более крепкие в кулаке, да уже и нашлись, быть бы смертному бою, да тут подоспел ротный, объявивший: «В отсутствии меня за порядок отвечает рядовой Плоткин». Тут надо пояснить, что везли нас ещё окончательно не сформированными ни по взводам, ни по отделениям, это уж произойдёт там, на месте, в боевой части, куда нас везли. Мы были рота номер 4, а больше ничего не знали, ни какого батальона, ни какого полка, да и незачем нам было знать. В общем, мы ехали, как резервный состав для пополнения фронтовых подразделений, сразу в окопы.
