Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард (библиотека электронных книг TXT) 📗

— Здоро во, Фися, чего слышно?

— Все хорошо, Папс. — Быстрый взгляд по сторонам, натянутая улыбка, слишком много нужно играть ролей. Сейчас начнет фамильярничать, зашепчет: — Слушай, давай полегче, ладно? Все думают, что ты перевелся. Цель: оглядеться, познакомиться с ребятами, легкие разговоры, никакой полемики.

— Когда ужин?

— Боже. Ты опять за свое. Примерно через полчаса. Но сначала — немного потусоваться, прощупать обстановку.

— Мне нужно в туалет.

— О господи. Вверх по лестнице, вторая дверь направо. — И в спину: — Второй этаж, Папс.

На хвосте двое из братства, еле успел. Внутри — ореховые панели, кожаные кресла, латунь. Что там насчет Тюдоров? С виду, однако, удобно. О, в сортире никого.

Гноссос открыл окно, захлопнул дверцу и сел на горшок. Оба косяка еще влажные, лишь немного прогрелись на горячей лампочке в заплесневелой комнате Хеффа. Он помахал ими, чтобы слегка подсушить на воздухе, потом, потеряв терпение, зажег первый, затянулся как можно глубже и почти на полминуты задержал в легких пропитанный влагой дым. Превосходная дыхалка, почти ничего не выходит наружу. О, да.

Да.

Еще одна затяжка, на этот раз не такая долгая, затем серия коротких, карбюрированный воздух засасывается шумными порциями. Теперь выдох.

Хммммммммммммммммм.

Он докурил первый косяк. Хорошо. Хорошее некуда. Второй оставим на потом, с нетерпением на сегодня все.

Он медленно встал, открыл дверь и обнаружил в зеркале свое лицо. Очень веселые глаза. Слишком экстравагантно. Нужно с этим что-то делать.

Ох.

А хорошо бы сейчас глоток доброго греческого винца… Чья это комната?

Он пошел на цыпочках. На стенах плакаты с корридой и большая репродукция «Монмартра» Утрилло. Пластинка с калипсо Белафонте прислонена к открытой крышке проигрывателя, затейливые бутылки из-под «кьянти», все пустые, подвешены на гвоздях, некоторым в горлышки воткнуты свечи. Поищем в спальне.

Под потолком на кнопках подружки из «Плейбоя», аккуратно заправленные кровати. Нектара не видно. Оп-па, кто-то идет. В шкаф. Йеех, бутылка «Катти-Сарк». Хо-хо-хо.

Он вытащил пробку, приставил горлышко ко рту и опрокинул. Все вместе — восхитительно. Небольшая провокация для моих пропитанных опиумом клеток. Теперь послушаем:

— …А ванная у вас здесь, Гаррик ты мой? Правильно, мы не паримся по общажным раскладам, как и в других домах. Для балех неудобно, понимаешь, о чем я, ха-ха.

— Да, всем в школу вставать по-разному, одна такая большая комната…

— Еще бы, ха-ха…

Ушли. Глотнуть еще, и побольше, пульсирует, вот так. Он аккуратно разместил бутылку под стопкой рубашек и выскользнул из комнаты. Я невидим. Нужно запомнить это место, пригодится после ужина. Вниз по лестнице. Вот дерьмо крысячье, кто-то идет, вид официальный, зубы наверняка полощет «лаворисом».

— Не уверен, что мы знакомы, Гнусс. Я — Джон Дельтс. Ребята зовут меня Делец. — Не рука, а поршень. Делец — а делает, что? По ночам в штаны? Осторожно, играем, он может унюхать. В мозги, однако, не влезет.

— Гноссос вообще-то, Дельце, но старина Фися зовет меня Папс.

— А, конечно, старина Фися. Отличный парень. Большая ценность для нашего дома. Он сказал, ты откуда-то перевелся.

— Так и есть. Принстон надоел. Дамы там — говорить не о чем. Ха-ха.

— Да-а, никогда об этом не задумывался. Ты здесь на стипендии, он сказал.

— Небольшая астрономическая контора, платят за все, втихую тратят деньги, ну, ты понимаешь. — Голова идет кругом, может, лучше удрать?

— Правда? Кто-то из ребят в доме брал индивидуальный курс, нужно было по физике, говорили, очень сурово.

— Еще как. У меня усложненный, жутко трудный. Принципы относительности, спиралевидная туманность в Coma Berenices [4] и все такое прочее. Придется попотеть. Сплошная долбежка. Не пикник.

Подходят еще двое, захватывая конец разговора. Будь в стаде.

— Здорово. — Чуть-чуть фамильярности. — Я Папс. — Пара шишек на ровном месте.

— Эл Строзьер, Огайо.

— Майк Пил, Чикаго.

— Папс тут мне рассказывал об астрономии.

— Суровая штука, — сказал Пил, стрижка ежиком, воротник с петельками, кожаный пиджак, на пейслийском галстуке булавка — череп с кинжалом.

— Чикаго? — Гноссос, опиум ползет все выше. — Зал мистера Келли, Петля, центр Адлера-Салливана…

— Последнее — это что, Папс?

Филистеры.

— Что-то вроде оперного театра. Идеальная акустика. Сейчас закрыт. Во время войны там был кегельбан, ОСА [5] и все такое. Ну, вы знаете. Он гений, старина Салливан. Фанатик. Умер в одиночестве.

— Так всегда бывает, — сказал Строзьер вязким и слегка подозрительным голосом, взгляд остановился на голове Гноссоса.

— Ты чего уставился на мои волосы?

Три лица смущенно вспыхнули.

— Ха-ха, — Строзьер огляделся по сторонам, — Ха-ха-ха.

— Ты пялился на мои волосы. Они для тебя слишком экстравагантны?

Почуяв беду, появился Фицгор, и в тот же миг позвонили к обеду.

— Пошли есть, Папс.

— Пусть полюбуется на мои носки, если ему не нравится прическа. — Задирая вверх узкие брючины и обнажая шартрезные всполохи носков, тут же привлекшие к себе взгляды.

— Ужин, Папс, забыл? Пшли.

Все довольно чинно двинулись в столовую; каждый кандидат в сопровождении специально назначенного члена братства, маневрируя и разворачиваясь, приближался к месту, которое, как ему представлялось, он выбирал себе сам. Все стояли до тех пор, пока президент не подал знак садиться. Насквозь плющовый лакроссовый тип, наверное, из Чеви-Чейза. Торжественный звон тарелок, серебра, плеск наливаемой воды, деловые разговоры. Два длинных стола из грубо обтесанного дерева, кресла под старину, панели витражей из мореного дуба, люстры в стиле «колеса фургонов», гуммигутовые шторы. Брага? Танцовщицы? Бочки вина? Кружки эля? Паппадопулис закрыл глаза, мгновенно перенесясь в средиземноморскую оливковую рощу, рядом — восемнадцатилетняя сильфида в сандалиях, теплый бриз раздувает легкое ситцевое платье, под ним ничего, небритые ноги и подмышки, в мочках позвякивают кованые артефакты. Там, под его опущенными веками, она манила его. Гноссос открыл глаза, надеясь увидеть, как она сидит, скрестив ноги, перед ним на столе, но вместо этого обнаружил тарелку супа с макаронным алфавитом и мокнущим на поверхности кусочком тоста. Слева сидел Фицгор, а справа прилежно моргал за роговой оправой кто-то еще. Длинным глотком Гноссос всосал в себя вымоченный в супе тост, а половину того, что оставалось в тарелке, вытер бубликом «Паркер-Хаус». Волны хохота.

Надо мной? На фиг паранойю. Симптомы и болезнь неразличимы. Опиум еще действует. Фицгор о чем-то говорит, Пил и вся эта толпа глазеют с другого края стола. Окатить бы их ночью цианидом из распылителя. Ш-шухх, вдохните смерти.

— …давно хотел с тобой познакомиться, Папс. Байрон Эгню, Гноссос Паппадопулис.

Вялая рука тянется от самой роговой оправы.

— Как дела, Папс, Фися тут говорил, что ты зведочет. У меня литература по главной специальности, а факультативом — театр.

Что с того. И откуда этот карлик-китаец за соседним столом? Галлюцинация? Берегись мартышки-демона. Сзади? Нет. Эгню еще чего-то говорит:

— …упоминал, что ты любишь рассказывать, ну, истории. Хотелось бы узнать, какие?

— Никакие. Больше вообще никаких историй, если ты понимаешь, о чем я.

— Ну, не очень.

— Подрывная форма искусства, архаическое искажение страсти, просек?

— Подрывная? — Вопрос прозвучал серьезно. У Фицгора над бровью и верхней губой выступили нервные капельки пота, боится, что я отрежу этому балбесу ухо.

— Рассказчики всегда притягивают беду, Эгню, оставляя за собой груды мусора, согласен? Социальные шизофреники: мрут под заборами, прыгают с эстакад с гирями на ногах, устраивают ужасные сцены, большинство — педерасты. Даже Микеланджело педераст.