Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович (читать книги регистрация txt) 📗
– Не писал этого Симонов! – ответил я.
Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они «укрепляют» мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно, а бывает скучно.
Береги себя.
Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при отсутствии у меня «нравственных устоев», вполне мог бы на тебе жениться. К сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны, разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали бы тебя, старенькую, в кресле.
Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя!
Владимир ".
В МЕДСАНБАТЕ У СТАРУХ
Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в медицине Палкин принес флотскую газету «На вахте». Володе было велено читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано, они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это сердилась.
И нынче она тоже рассердилась.
– Ну! – крикнула Яга. – Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы эгоист, Владимир Афанасьевич…
– Триста тридцать тысяч человек, – прочитал Володя. – Ничего себе! В Германии официально объявлен траур.
– Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд читайте, – велела Ашхен. – Он с нами как с дурочками обращается, правда, Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!
Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не «удостаивает».
– Да господи же, пожалуйста! – воскликнул Володя и, придвинувшись ближе к лампочке, стал читать вслух: – «В конечном счете контрнаступление под Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив от врага районы страны…»
– Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? – осведомилась баба-Яга. – Или не слышали?
– Не слышал! – сказал Володя. – Но больше читать не буду. Вы все время мною недовольны!
– У вас, Володечка, нет художественной жилки, – сказала Бакунина. Даже я лучше вас прочитала бы.
И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее тень – еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.
– Чем вы там все время скрипите? – спросила она Володю.
– Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?
– Мой, – кивнула Ашхен. – Я его разобрала, а сложить обратно не могу. По-моему, там много лишнего.
– Вы думаете?
– Уверена.
Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы пишут: «Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг».
– Дураки! – сказала Ашхен. – Самодовольные идиоты! Правда, Володя, Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, «Сумасшедший», кажется Апухтина, и это, знаете, «Сакья-Муни». Не слышали? Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!
И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и воскликнула:
Поздно, вошли, ворвались,
Стали стеной между нами,
В голову так и впились,
Колют своими листами…
– Лепестками! – подсказала Зинаида.
– Ха! – угрожающе зарычала Ашхен. – Ха!
Рвется вся грудь от тоски,
Боже, куда мне деваться?
Все васильки, васильки,
Как они смеют смеяться!
– СильнО? – спросила она у Володи.
– Что сильнО, то сильнО, – сказал Устименко. – Я даже напугался немного.
– Я бы могла играть Отелло, – патетически произнесла Ашхен, – если бы это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр – это настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже немного стыдно в зале. А так, этот там «сверчок на печи»…
Она махнула рукой.
Зинаида Михайловна не согласилась.
– Ну, не скажи, Ашхен, – проговорила она робко, – художники – это незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время…
– Скучно, как сама жизнь! – воскликнула Ашхен. – Нет, нет, и не спорь со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!
И, на Володину муку, она опять продекламировала:
– Уйди, – на мне лежит проклятия печать…
Я сын любви, я весь в мгновенной власти,
Мой властелин – порыв минутной страсти.
За миг я кровь отдам из трепетной груди…
За миг я буду лгать! Уйди!
Уйди!
– Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?
– Чего ж тут нравиться, – угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый чайник на стол. – Никакого даже смыслу нет, одно похабство… И как это вы, уже немолодые женщины…
Он всегда называл своих начальниц во множественном числе.
– Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, – со вздохом сказала Ашхен. Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин?
А Володе она закричала:
– Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница…
Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила томно:
– Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы. И на могиле у Александра Ивановича Герцена…
– Вот ваш пистолет, – сказал Володя бабе-Яге. – В нем никаких лишних частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте.
– Вы его зарядили?
– Зарядил.
– Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там, наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу… Зиночка, сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет…
Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами, выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы, выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого «филичевского» дыму и вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, – о поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.
– Решительность и еще раз решительность! – грозно шевельнув бровями, произнесла Ашхен Ованесовна. – Извольте, Володечка, казуистический случай со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти телесного повреждения. Слышали что-либо подобное?
– Идиотов не сеют и не жнут, – сказал Устименко. – Я читал, что в нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что «безнравственно давать в руки людям средство погружаться в разврат». Тут я не путаю, у меня память хорошая…
