Книга несчастной любви - Ивасаки Фернандо (книги без регистрации полные версии txt) 📗

Ее фарфоровая кожа напоминала мне благородные руки королей аскетов, ее глаза, словно драгоценные камни, привели бы в смятение искателей Грааля, а золото ее прядей было руном, достойным еще одной безумной мифологической экспедиции. Красота большинства женщин зависит от эстетики времени, но только немногие, такие, как она, например, могли быть похищены сыном троянского царя, могли вдохновлять на слезливые мадригалы трубадуров или отдавать свои прекрасные лики мадоннам шестнадцатого века.

По пути домой я видел в ней принцессу всех средневековых рыцарских турниров, ангела всех благовещений и причину моих бессонных ночей. Я чувствовал себя настолько влюбленным, что, пока микроавтобус катился по своему длинному маршруту, не успел влюбиться больше ни в кого. Образ ее буйных косичек, похожих на золотые плющи, настолько впечатлил меня, что я даже вспомнил детскую сказку о Рапунцель [49], о заключенной в башню красавице, которая спускала в окно свои волосы, чтобы поднять наверх возлюбленных принцев и злых колдуний.

Дома желали знать, как я вошел в мою новую, университетскую жизнь, и я с ходу выдал очень весомые суждения о синтагмах [50], «Парменидах» [51], перуанской реальности и ее связи с подсознанием, но в сущности я желал говорить только о ней, о синеватой дымке, в которой амальгамировались ее глаза, о ленте в волосах, филигранью сверкавшей на солнце. В любом случае, им стало ясно, что меня хлебом не корми – дай поучиться в университете.

В то время у меня были совершенно определенные домашние обязанности, и, пожалуй, самой важной из них была покупка свежего хлеба рано поутру. Поскольку мои занятия начинались ровно в восемь, то, чтобы вовремя добраться до университета, я должен был успеть на микроавтобус в шесть тридцать; каждое утро я вставал без пятнадцати шесть, принимал душ и под звуки первых трелей птиц и последних криков петухов отправлялся в булочную. Помню, что пока возвращался назад по дороге из «Сантьяго» – так называлась лавка в нашем квартале, – мне кружил голову запах только что испеченного хлеба и аромат смоченных изморосью лугов.

К счастью, мой дом находился совсем рядом с конечной остановкой, и потому я мог устраиваться в самом конце микроавтобуса, а порой мне доставалось и свободное место. Дорога до университета была длиннющей, к тому же мне нужно было пересаживаться на середине пути, но, чтобы не скучать, я развлекался тем, что разглядывал лица пассажиров, фантазируя о том, кто как живет, и придумывая истории, в которых мы все подвергались опасности. Далее следовали выборы мисс «Микро» – старинное развлечение моей школьной поры. В одну из первых моих поездок в университет произошло чудо: на остановке на углу улиц Бенавидес и Монтань в микроавтобус села моя возлюбленная.

В один миг меня окутал непостижимо нежный аромат, толкотня в набитом автобусе перестала раздражать, поручни перестали мерзко липнуть, и весь микроавтобус показался мне чистым и светлым. Ангел посетил нас, он осчастливил нас своим присутствием, точно так же как Динь-Динь околдовала злополучный галеон капитана Крюка [52] в диснеевской версии «Питера Пена». Если бы эта магия входила в комплект транспортных услуг, думал я, то общественный транспорт стал бы куда более сносным, и все из-за той волшебной пыльцы фей, которую эта девушка так щедро разбрасывала. Когда мы подъезжали к 23-й линии, я, охваченный паникой, едва выдавил приветствие, и тогда она произнесла свое имя – имя моих грез: Каролина.

Следующие дни были незабываемо счастливыми, ведь мы вместе ездили в университет, мы сидели в аудитории на одной скамье и болтали в перерывах между занятиями. Кроме того, в дни занятий по основному языку мы вместе обедали в саду кампуса, и я провожал ее до дому, потому что возвращались мы уже затемно. Я так любил Каролину, что боялся, заговорив о своем чувстве к ней, погубить любовь. Самое большее, что я позволял себе, – это обронить какой-нибудь комплимент, который всегда зажигал огненные розы на ее заснеженных щеках.

Наша дружба преодолела бы любую опасность, не случись одно непредвиденное событие: выборы делегатов в Студенческий центр. Каролине были не чужды идеи социального переустройства, и – поскольку она училась раньше во франко-перуанском коллеже – ее восхищали парижские утопии шестьдесят восьмого года [53], и она отличалась пугающей зрелостью, свойственной всем без исключения выпускникам этого французского лицея. Итак, когда появились избирательные листовки, она заявила мне, что есть два способа существовать и в университете, и в мире: за или против перемен. Каролина была «за», и я – несомненно – был за Каролину.

Кандидатом sotto voce [54]от нашей секции был Маноло, симпатичный парень и большой мой друг, потому что мы были товарищами в коллеже, однако его кандидатура наводила страху на левых, поскольку его отец был видным руководителем Народного действия – партии, что была отстранена от власти военной диктатурой, правившей страной с 1968 года. По мере приближения выборов росла популярность Маноло и количество слухов о его близости к «Опус Деи» [55], обстоятельство, от которого у прогрессивной общественности университета волосы вставали дыбом. Как раз именно с таким, вздыбленным как никогда, волосяным покровом Каролина и попросила у меня покровительства: «Неужели никто не воспрепятствует процветанию правых в нашей группе?» И тут я решил, что я тоже стану кандидатом.

В означенный день я поднялся утром готовый к пламенной речи, по дороге в булочную я не обратил внимания ни на птиц, ни на стрекот сверчков, и помня о том, как нервы влияют на желудок, принял решение – как то делают палачи – не завтракать перед работой. Уже в микроавтобусе я очертил главные линии моей краткой речи и не сказал ни слова Каролине, а только хитро посмотрел на нее. Я хотел удивить ее, а для этого достаточно было изобразить легкое недомогание и замкнуться в себе. Никогда бы не подумал, что мое первое объяснение в любви будет основываться на политической речи.

Выборы «качимбо» были веселым спектаклем, многолюдность которого приобретала комическую торжественность, ведь и от других факультетов, и даже из университета «Сан-Маркос» набежали любопытные и охотники за политическими талантами. В переполненной аудитории и в присутствии наблюдателя от Студенческого центра Клара выдвинула кандидатуру Артуро, Лало – кандидатуру Маноло, а Сесар – мою. Каждому кандидату предлагалось изложить свою позицию в течение десяти минут, поучаствовать в пятиминутных прениях и туре ответов-вопросов. Я до сих пор прихожу в возбуждение, вспоминая лучезарную улыбку Каролины, зардевшиеся розами щеки, больше, чем когда-либо, напоминавшие мне Боттичелли.

Артуро повел речь о единстве, дружбе и товариществе – трех целях, которых он хотел добиться благодаря учебным группам, паре-тройке вечеринок и всей этой куче олимпиад, чемпионатов и состязаний по настольному футболу. Затем Маноло провел артподготовку, объяснив нам, для чего он решил поступать в Католический университет, почему было так важно, чтобы мы упорно учились, и почему именно такими мы будем наиболее полезными Перу и нашим семьям. Все это он говорил, молитвенно сложив руки на груди, просительным и убеждающим тоном. Когда пришел мой черед, я затронул проблему островного принципа университета, заметил, что это было отражением и нашего общества в целом, и объявил, что, попади в Студенческий центр, я стал бы бороться за главные социальные требования в стране, а заодно раздал и кучу прочих обещаний, которые имеют обыкновение раздавать раненные любовью люди.

Едва начались прения, Артуро снял свою кандидатуру, аргументируя тем, что его предложения уже содержатся в других программах, и под оглушительные аплодисменты уступил слово Маноло. Тот выразил сожаление, что определенная часть «качимбо» недостаточно независима, поскольку она отказалась от своих истинных студенческих требований, чтобы превратиться в чревовещающих кукол радикальных партий, и закруглил свое умственное усилие, пригласив меня поразмышлять по этому поводу. Я принял вызов и выразил ему свое удивление относительно его рассуждений, делая упор на то, что химически чистой независимости не бывает, и призвал своих товарищей смело забить на хитрые мелкобуржуазные проповеди. Этот последний мой словесный оборот вызвал бурю воздушных поцелуев более воинственно настроенной женской части товарищей, и я залился краской, поскольку не принял во внимание возбуждающий эффект политической риторики.