Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗
– Анастасия Александровна, Михал Трофимыч отдохнуть, что ль, приехал с внуками?
– Как приехал? Когда? – разогнулась, повернулась к соседке Настя и начала растерянно вытирать внезапно задрожавшие руки о передник.
– Рази ты не знаешь? – сделала удивленное лицо соседка. – Он у Ермолавны остановился?
– Я ж тебе говорила? – скорбно взглянула Настя на Егора Игнатьевича. – Сердце чуяло… Пойду я… Не случилось ли что с Колюшкой? Ой, чей-та я дрожу вся! – И она, не взглянув больше на соседку, быстро направилась к избе.
Егор Игнатьевич сказал племяннику:
– Беги домой, завтра придешь!
Он тоже взволновался, шел следом за Настей, говорил, старался успокоить:
– Обязательно что-то случиться, что ль, должно? Отдохнуть приехали… Лето… Если б случилось что, давно написали бы…
– Письма-то с мая месяца не было… Так долго они раньше не молчали, – возражала Настя дрожащим голосом. – Нет, что-то там не то, я уж давно волноваться начала…
В сенцах она сняла передник, кинула его на ларь, отряхнула платье, в избе умылась, торопливо причесалась перед зеркалом, повязала платок, а Егор Игнатьевич только руки вымыл. Он прихватил с собой ведро яблок для внучат, и они пошли по деревне к Ермолавне. Настя впереди, торопилась. Анохин едва поспевал за ней. Издали увидели возле старой покосившейся избы Ермолавны несколько человек, узнали хозяйку, двух соседок ее, соседа и Михаила Трофимовича. Когда Егор с Настей подошли поближе, они повернулись навстречу им, умолкли и стали глядеть, как они подходят. У всех были скорбные, мрачные лица. Ермолавна и Михаил Трофимович поднялись. Чиркунов поправился за год, распрямился немного, дряблая сухая кожа на лице разгладилась, скулы не так сильно выпирали, выглядел он не таким стариком, как когда уезжал в Красноярск. Ермолавна, горбатая от времени старуха, смотрела на них мокрыми глазами из-под опущенного низко на лоб белого платка с таким видом, будто она готова сейчас же зарыдать, заголосить. Настя запыхалась, тяжело дышала, подходя к ним.
– Ай что случилось? – спросила она быстро, тревожно, испуганно.
Михаил Трофимович шагнул к ней навстречу, плечи у него затряслись, лицо сморщилось.
– Нету больше Колюшки… – выговорил он с трудом.
– Как нету! – ахнула, не хотела понимать его слова Настя, и ноги у нее стали подгибаться.
И Анохин, и Чиркунов бросились к ней. Михаил Трофимович обнял, обхватил ее своими длинными руками, склонился к ней, зарыдал беззвучно, затряс седой головой, а Егор Игнатьевич поддерживал Настю сзади. Она только икала, дергала бледным безжизненным лицом. Вдвоем они подвели ее, усадили на порог, сняли платок, расстегнули кофту, платье на шее, чтоб дышалось легче. Бабы плакали, всхлипывали, вытирали концами своих платков глаза.
Настя выплакалась, отошла, успокоилась малость, если это можно назвать успокоением, начала расспрашивать Михаила Трофимовича. И выяснилось, что Николай погиб вместе со своей женой Валюшкой и еще тремя геологами еще месяц назад.
– А чего ж ты не писал? – горько упрекнула его Настя.
– Как же писать! – оправдывался он. – Вначале они просто пропали в тайге, в горах… Вся группа. Мож, заблудились?.. Искали их все время… Мож, они живы, а я напишу, обеспокою… Нашли под горой, камнями засыпаны… Ночевали в палатке, а тут обвал, каменная лавина, и унесло их всех, засыпало…
– Что ж похоронить-то не вызвал, телеграмму дал бы, я бы на крылышках прилетела, чтоб взглянуть на них последний разочек…
– На что глядеть-то? Их в закрытых гробах хоронили… Камни… Да месяц на жаре лежали… На что глядеть! – повторил тяжко Михаил Трофимович и махнул рукой.
Настя снова заголосила вслух. Раскачивая головой, приговаривала, что не проводила она в последний путь своего сыночка, на могилке его не была, слезы не роняла, не увидит, не обнимет она теперь свою дорогую кровиночку, ножки ее никогда не придут к нему на могилку. Чиркунов сидел рядом и тихонько похлопывал ее по спине рукой, успокаивал. Егор Игнатьевич молча вытирал свои слезы.
Михаил Трофимович похоронил сына со снохой и решил уехать из чужого незнакомого края, решил поднимать внуков на родной земле. Отец его умер года три назад, изба стояла заколоченная. Она и так была бедновата, низенькая, с земляным полом, а без трехлетнего присмотра совсем покосилась, скосомордилась. Крыша прохудилась, глина со стен осыпалась, из печки кирпичи выпали, но Чиркунов взялся ее отремонтировать, чтоб к зиме перебраться с внуками – семилетней Светланой и двухлетним Мишей – в свою избу.
Внучата от Ермолавны перебрались к Насте. Михаил Трофимович хотел ночевать в своей избе один, чтоб не беспокоить, не смущать Егора Игнатьевича с Настей, но Света с Мишей не хотели засыпать без деда, плакали, рвались к нему. И пришлось Чиркунову остаться один раз на ночь в бывшей избе попа, потом другой. Настя стала помогать ему готовить избу к зиме, обмазывать стены, печь глиной, затирать их, белить. Утром они вместе с внуками уходили в Креставню, появлялись только на обед, и снова спешили готовить избу к зиме. Егор Игнатьевич один работал в саду, в огороде. Он все молчаливее становился, грустнее, мрачнее. Видел, что Настя замечает его состояние, тоже мается, но что делать, внуки, родная кровиночка. Егор Игнатьевич понимал ее, но покоя не было, не стало его. Однажды он пришел в Креставню, начал помогать Чиркунову крыть, ремонтировать крышу. Отдыхали, полдничали в избе, за столом. В комнате пахло сыростью, плесенью, затхлостью нежилого дома, несмотря на то, что земляной пол был застелен свежей соломой, а стены подмазаны, затерты Настей. Деревянные подоконники подгнили, провалились к перекошенным рамам с потрескавшимися стеклами. «Ремонтом не обойтись, все выбрасывать надо!» – подумал Егор Игнатьевич с тоской и сказал:
– Разве можно здесь детям зимовать?… Померзнут. Сколько эту печку не топи, – кивнул он на присевшую на один бок русскую печь, – не натопишься. Все тепло мигом выдует… Да и чем топить? Навоз-то не приготовлен… Я вот что думаю, – вздохнул он, – нечего время и силы тратить. Эту избу не поднять. Ее всю разбирать, перетряхивать надо. Тогда, может, толк выйдет… Время в этом году ушло… Я думаю так – перезимуйте у нас. Весна придет, видно будет…
– И я так думаю, и я! – подхватила Настя.
Михаил Трофимович перекрестился истово, поклонился Егору Игнатьевичу:
– Не за себя благодарю, за внуков. Бог воздаст вам за дела ваши. Детишки пусть у вас зимуют, а я к Ермолавне переберусь до весны…
Светлана, услышав слова деда, вдруг заплакала, перекосила большой рот, зажмурила глаза и тонко запищала:
– Я с дедой хочу-у-у!
Миша, брат ее, сидел на коленях у Егора Игнатьевича, он почему-то быстро привязался к нему, с удовольствием ходил с ним по саду, держась за его палец, играл, бегал за Петей, племянником. Услышав плачь сестры, он тоже залился, разинул рот, заорал.
– А ты-то чего? – засмеялся грустно, погладил его по голове Егор Игнатьевич. – Неужто понимаешь уже? Не ревите вы, – потрепал он по косичкам Светлану. – Никто у вас деда не отберет. Никуда он не денется, будет он с вами…
– Ну, будет, будет тебе, – с другой стороны погладила внучку Настя.
С этого дня они перестали ходить в Креставню, снова заколотили избу. У Насти в избе, в саду теперь стало шумно, особенно, когда приходил Петя. Михаил Трофимович вначале пытался ночевать у Ермолавны, но внуки сразу начинали волноваться, спрашивать: где деда, почему его нет, и рвались к нему. Потом он заночевал один раз у Насти, другой и прижился. А Егор Игнатьевич стал чувствовать себя чужим в доме, лишним, грустил, все чаще бывал у Дуняшки, ночевал у нее, рассказывал сказки Пете, заставлял его читать книжки вслух. Егор Игнатьевич научил его читать еще в пять лет, и теперь он читал бойко, опережал своих сверстников в учебе. Носил из школы одни пятерки. И Анохин втайне гордился им, как собственным сыном. Настя переживала, видя, как мучается Анохин, ворчала, когда он уходил к Дуняшке, говорила, что летом подправят, подремонтируют избу Михаила Трофимовича, и тот перейдет туда с внуками. Но Егор Игнатьевич видел, как привязались к ней ребятишки, какую радость они приносят ей, и понимал, что не отпустит она никогда от себя внуков. Как ни печально, как ни тяжко сознавать это, но, видно, снова кончилось его время. Было ему уже шестьдесят лет, думалось порой, что не долго ему осталось топтать масловскую землю.
