Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации TXT) 📗
– Как о тебе сейчас, – добавил Павел Витальевич.
– Ну вот, все испортили, – сказала Даша. – А вы действительно знаете азбуку глухонемых?
– Конечно. С мамой же общался, она была глухонемая.
– А скажите что-нибудь. Постойте. Я фотоаппарат возьму. Можно?
– Без проблем. Вообще-то есть пальцевая, ручная, там по каждой букве. Но опытные люди слогами говорят, даже целые слова показывают. Ну вот, например… – пальцы Павла Витальевича замелькали.
– Непонятно, да? – спросил он, засмеявшись.
– Конечно.
– А теперь то же самое, смотри.
Павел Витальевич показал на себя, потом на Дашу, потом приложил ладони к сердцу.
– Ну, так и не глухонемые сумеют. По буквам покажите еще, я снять хочу. Только медленно и переводите.
Костяков сложил указательный и средний палец.
– Я.
Сложил три пальца.
– Т.
Сложил пальцы в кружок.
– Е.
Сделал указательным пальцем завиток.
– Б.
Опять сложил средний и указательный.
– Я.
Расставил пальцы.
– Л.
И так до конца слова «люблю».
– Интересно, – сказала Даша, никак не отреагировав на содержание сообщение. – А вот распальцовка, как у бандитов, когда они козу показывают, тоже, наверное, какая-нибудь буква?
– Ы.
– Смешно.
– Я тебя правда люблю, Даша.
– У вас пальцы красивые, Павел Витальевич.
– Натренировал, – сердито ответил Костяков. – Ы всем показывал.
– Не обижайтесь. Не могу же я сразу на эти темы говорить.
– Действительно. Извини. Тороплю события.
А Даша мысленно выругала себя за эту малодушную оговорку: «не могу сразу». Как будто потом сможет. Не сможет. Никогда.
25. У ВАН. Беспорочность
__________
__________
__________
____ ____
____ ____
__________
Господствует единство ясности и простоты.
Сторожеву хотелось увидеть Дашу, самый естественный способ – навестить Колю и Лилю. Есть повод: извиниться перед Колей за то, что привозил без спроса Павла Витальевича.
Он позвонил Иванчуку, тот вполне радушно пригласил заезжать.
Извинений даже не потребовалось: едва Валера начал, Коля поднял руки и поморщился:
– Не надо, я сам дурак. Напускаюсь иногда на людей.
– От усталости, наверно, – подсказал Валера.
– Да не такая уж и усталость. С чего? Когда все входит в ритм, ухаживать не тяжело. Тем более что Лиля сейчас спит все время. Много спит. Я вон даже забор на досуге поставил, видел?
– Красиво.
– Теперь бы еще дом в порядок привести.
– Помочь?
– Чем?
– Деньгами хотя бы?
– Не сейчас, – отказался Коля. – Знаешь, что я тебе скажу, Валера?
– Скажи.
Сторожев почувствовал, что сейчас будет исповедь. Он все-таки психолог по специальности и склонностям, да еще человек наблюдательный, он не раз видел, как подступает к человеку желание исповеди. Говорит рассеянно о чем-то – как сейчас Коля говорил о заборе и доме, ведет себя суетливо – Коля то хватается за чайник, то ставит тарелку и предлагает супчику, но тут же замечает, что тарелка грязная, наскоро ее моет, ставит на полку-сушилку, забыв про супчик, вытирает руки полотенцем, видит, что оно грязное, бросает в угол, достает чистое, брошенное поднимает и пихает в пластиковый контейнер-бельевик с отскочившей крышкой, пытается заодно приладить крышку…
И он угадал: Иванчук, бросив все свои мелкие хлопоты, сел за стол и начал о сокровенном:
– Когда Лиля умрет, я или с ума сойду или повешусь. Нет, не повешусь, грех. Она мне подарила себя настоящего. Я ведь, Валера, как и все вы, только не обижайся, жил и мучился от… как бы это сказать. От нереализованного. Мне казалось, что мне по моему уму и прочим несомненным достоинствам должно достаться всего побольше.
– Чего побольше?
– Всего. Славы, женщин, денег. Жило во мне два я…
(Сторожев начал слушать с настоящим интересом.)
– Жило во мне два я: один где-то впереди, тот, кем я мог быть и хотел быть, мечтал быть, считал, что должен быть, и тот, кто постоянно этого первого или второго, неважно, догонял. Он, этот второй или первый, давно уже жил в Москве, вел популярную передачу, снимал документальные фильмы, был даже видным деятелем оппозиции, жена у него была самая красивая женщина на свете – Лиля, конечно, как ты понимаешь. Он писал книги, эти книги были нарасхват. Ну и так далее. А другой, то есть я сам, физический, продолжал жить в сраном Сарынске, крутился на сраном местном телевидении, чего-то там сочинял, выпивал, отношения крутил с женщинами, которые не нравились, потому что за плечами каждой виделась лучшая. В общем, вот так я всю жизнь сам за собой и бегал. А потом Лиля вернулась. Ну, думаю, хоть в чем-то догоню. И догнал – но не Лилю и не того себя, о котором думал. Тот был фальшивый, оказывается. Валера, ты не представляешь, какое это наслаждение – понять, что ты не талантливый, не очень умный, не выдающийся, а вполне заурядный, нормальный человек. И Лилю я на самом деле не любил, это мое тщеславие ее любило, фальшивый человек ее любил. А настоящий полюбил потом – даже не как женщину, а… Ну не знаю как. Не объяснишь. Ты знаешь, конечно, что Бог дает людям болезнь часто не в наказание, а как шанс понять себя и жизнь?
– Есть такая версия.
Коля, который до этого говорил, глядя не на Сторожева, а куда-то вбок, сидя за столом, изредка прихлебывая чай, посмотрел на Валеру прямо и, как показалось Сторожеву, оскорбленно:
– Ты смеешься, что ли?
– Нисколько. Просто у меня с религией отношения непростые.
– А у кого простые?
– Вернее – никаких. Не могу поверить. Душой не осиливаю. И умом.
Коля тут же успокоился, но не стал, как другие новообращенные, тут же наставлять Валеру на путь истинный. Просто сказал:
– Понял. Так вот… Что я хотел-то? Странно – только об этом и думаешь, а собственные мысли забываешь.
– Бог дает болезнь…
– Да. Бог дает болезнь как шанс. Покаяться, смириться. Смирение – великая вещь, это я тебе говорю, человек страшно гордый. То есть раньше страшно гордый, теперь нет. Приступы, конечно, бывают. Я и на Костякова твоего наехал из-за приступа гордости. Боялся, что позавидую ему. Здоровый, богатый, живет полной жизнью.
– Он запойный и не такой уж здоровый.
– Это утешает, – усмехнулся Коля. – Так вот, Бог дает болезнь не только больному, но и его близким. Тоже как шанс. Как шанс найти в себе настоящее. Потому что, готовься, сейчас скажу жуткую пошлость, настоящее только там, где ты можешь что-то сделать для другого. И я стал счастливым человеком. Знаешь, я боюсь долго с Лилей говорить, боюсь, она увидит, какой я счастливый, не поймет, обидится.
– А ты объясни ей.
– Нет. Я как раз тебе говорю, чтобы выговориться, чтобы не подмывало ей сказать. Валера, когда я ее какашки выношу, когда ее обмываю, когда терплю ее капризы, когда ночь не сплю – я настоящий и счастливый. Я не играю в догонялки, я не мечтаю о себе придуманном, я живу в моменте. Понимаешь, да? И это я-то – я ведь даже когда с женщинами был в глубоком интиме, не умел быть в моменте, умудрялся быть еще где-то.
(Как много в людях похожего и даже одинакового, подумал Сторожев, имея в виду себя, конечно.)
– А теперь – убираю за ней и думаю о том, что убираю за ней. Мою посуду – мою посуду, больше ничего. Готовлю – готовлю. Стираю – стираю. Строю забор – строю забор, – с удовольствием говорил Коля, забыв уже о распрях с внутренним своим шутом, который дразнил его во время постройки забора. – А когда все сделаешь, когда Лиля спит, когда ты все убрал, пол вымыл, сел чай попить и сигаретку выкурить – вот где наслаждение. Ни в каком зените никакой славы этого не бывает. Никакой трах с первой красавицей мира этого не стоит, точно тебе говорю, потому что через минуту ты уже к ней привыкнешь, ну, через две, ну, через день, неделю, а к этому привыкнуть нельзя. Как маленькие дети просыпаются, видят маму с папой, вспоминают, что они есть, – и счастливы. Я так часто просыпаюсь: есть Лиля, я счастлив.
