Наталья - Минчин Александр (библиотека электронных книг .txt, .fb2) 📗
— Ничего, ничего, Наталья, продолжай, очень интересно, ты сегодня в необычном амплуа.
— Вот и все, собственно, нечего продолжать. Но если вам Боря нравится, то они примерно одинакового плана…
— Да, Боречка мне очень нравится. А правда можно с вашим супругом познакомиться? Борчик только друг мой.
— Можно, Лина, только он тебя не сможет прописать у себя, у него, случайно, право, но жена, ее зовут Наталья.
Мы все смеемся.
— Двадцать пять минут до начала. Вы идете? — спрашивает Боря.
— Нет, у нас… дела, — отвечаю я.
— Жалко, — говорит Б., хотя ему не жалко.
Наталья вынимает свою сумочку-портмоне, где всякие отделения для всего, и достает вдвое сложенный билет.
— Саня?
— Что?
— Это для Лины?
— Я уже отдал Лине.
— Ты не боишься, что я буду ревновать, Санечка?
— А вы ревнивая, Наталья?
— Нет, наоборот, я ему говорю, что он должен встречаться с другими девушками.
— Да?!
— Она шутит, Лина. Ее это совсем не волнует.
— А я уж подумала. Вы так серьезно говорили. У вас здесь все может быть.
Мы все опять смеемся.
— Так что с билетом, Санечка?
— Отдай его Боре.
— А можно? — она лукаво смотрит на меня.
— Можно.
— Ты потом меня не будешь ругать полвечера, что я что-то не так сделала, — она смотрит только на меня, как будто вокруг никого, пустота.
Я просто таю от этого, что она такая и что она моя, так разговаривает со мной, и они видят это.
— Он, как мавр — ревнивый, — смеется Боря. — Лучше не передавать мне в руки.
— На, Саня, — она протягивает мне билет, даже я не удерживаюсь, стараясь быть серьезным. Лина с братом смеются до упаду.
Я отдаю билет ему.
Он говорит спасибо. Достает знакомую пятерку из кармана и говорит:
— Больше пить не хотелось, а то усну в кресле. Считай, что я тебе заплатил за билеты!
— Оригинально, — смеюсь я. — Ладно, — я кладу ему обратно правой рукой в нагрудный карман, — оставь себе на буфет, а то ты ж не можешь в театр и — без буфета.
— Кстати, билет каждый стоит по три рубля, — неожиданно говорит моя Наталья. Я даже не знал, что она цену знает.
— Угу, — кивает Боря.
Молодец, ничем его не прошибешь, я бы сгорел со стыда, да еще когда твоя дама рядом.
— Ну, мы пошли, спасибо за билеты, — говорит Б.
— Пожалуйста, Боря, — отвечает Наталья за меня и улыбается. — Очень приятно было с вами познакомиться, — говорит она Лине, протягивая ей руку сама.
— Мне тоже, Наташа. Вы очень необычная, теперь я знаю, кто нравится Сашеньке…
— Лина, — останавливаю я.
— Да, Санечка, — отвечает мне Наталья без улыбки. — Я ему не нравлюсь. Он считает, что это очень удачно, если он делает вид, будто ему никто не нравится, тем более женщина. Что ж, женщины недостойны тебя, Саня.
Я смотрю на нее, в ее глаза.
— Все, все. Я плохая сегодня, прости меня.
Я не отвечаю.
— Вы не можете не нравиться, Наташа.
— Спасибо, хотя я так не считаю. Да и Санечка тоже…
— Опять, Наталья?
— Лина, не обижайтесь на меня, я надеюсь, мы еще увидимся.
— До свидания, Наталья, — Б. даже наклоняется и целует ей руку. Галантен, как…
Они уходят, еще раз оборачиваясь. Это Лина.
— Вот видишь, брат у тебя молодец: нет денег, дают другие, платит не он — все в порядке. А для тебя, Санечка, целая трагедия, если ты со мной и тебе заплатить нечем. Бери пример со своего брата.
— Наталья!
— Что Наталья?! Я знаю, что я Наталья. А почему ты должен покупать ему билеты, а он, здоровый мужик, не может себе заработать, да. Пускай идет вагоны…
— Разгружает. Мы так и будем говорить о нем?
— Извини, — она успокаивается, — просто меня это спокойствие взбесило. Напоминает, напомнило много. (Правда, тот хоть сам зарабатывает.) Когда Аннушке было полгода и она болела, а я разрывалась между аптекой, ее кроваткой, домом, кухней и институтом, ему нужно было ехать в важную командировку за границу: карьера превыше всего, он ничего не мог поделать. Он же для дочери старается. И поехал. А теперь — она его любит без памяти. Как в спальню заходит, она трястись даже начинает. Меня, по-моему, так не любит.
Она останавливается на секунду и задумывается.
— Прости, Саня, тебе это неинтересно, и тебя это не касается.
— Конечно, меня это не касается.
— Прости, Санечка, я опять не то сказала. Как всегда, — она смеется. — Ты ничего не сказал о моей шапке.
— Это модно?
— Очень, я хотела тебе понравиться.
— А что?
— Тебе же нравятся женщины только в платках…
Я лишь взглянул на нее. Кто б мог подумать, мне нравятся шапки…
Ветер сильно подул и, наверно, растревожил мои волосы. Я провел рукой по ним.
— Я привезла тебе сигареты. Хочешь?
Я протянул руку. Не подумав…
Две ее руки моментально пленили мою ладонь ниже запястья.
— Что это?! — не веря, воскликнула она. — Что это, Санечка, родной мой, самый лучший, самый милый, скажи?!
Я впервые видел ее глаза такими: в них стояла мольба. Тревога, боль, ужас. Мечущееся неверие от надежды к изумлению.
Я молчал, отвернувшись; как тупо, я забыл снять эту, наверно, никому не нужную повязку. Не сговариваясь, мы повернулись и пошли прочь от парапета, где иногда проходили люди. Мы перешли мост и стали спускаться под него.
Странно, когда я с ней, все сразу находится: и лавочки, и уединенные места, и общие. Удивительная женщина, когда она радом, у меня все исполняется, все возможно!
Мы сели на каменную лавку под мостом и долго молчали, глядя в воду. Вода холодная, подумал я. Она сбоку глядела на меня, потом неожиданно уткнулась в мою небритую щеку (куда-то между скулой и шеей), и безмолвные горячие слезы потекли по моей шее. Она плакала первый раз и совершенно молча, без звука. Никогда не представлял, что это возможно. У меня перевернулось все внутри, но я сидел неподвижно и молчал, как каменная скамейка, что была под нами. Не поворачивая головы. (Скорее всего, нелепый в этом долбаном, не по росту пальто.) Я очень остро и больно помнил те дни — без нее, каждый из пятнадцати дней, — складывающиеся сначала в два, три, потом неделю, вторую, — и можно было одуреть и известись, сойти с ума от ожидания, одинокости, тоски и беспросветности.
Она перестала плакать и лежала на моем кожаном плече, затихшая. Она шептала:
— Санечка, я могла тебя никогда не увидеть. Господи, я бы этого не пережила, — (внутри как будто теплый снаряд разорвался у меня), — а ведь я должна вырастить Аннушку. Что ты делаешь, Санечка, зачем, ты совсем мальчик, ни о чем не думаешь, очень маленький. И я не могу без тебя.
Ее мокрые от слез губы ткнулись в мою щеку, потом в глаза, в нос, шею, ключицу, — она целовала меня все сильнее и быстрей, словно боялась потерять. Словно боялась, что отнимут.
Холодная вода, подумал я, как жизнь.
Она целовала и целовала меня поцелуями-стаккато, не останавливаясь. А я старательно прятал бинт, под резинку рукава, сделанную специально от задувающего холода, чтобы белое повязки ее не пугало.
— Санечка, — прервалась она, — нам надо о многом поговорить.
— Да…
— Но я не хочу начинать разговор здесь, на улице. К тому же мало времени, уже поздно. Я приеду к тебе завтра с утра. Можно?
— Тебе все можно, — ответил со вздохом я.
— Не надо так, Саня. Я правда приеду.
— Я понимаю.
— Ну, Саня, не только тебе было плохо, ты думаешь, я веселилась или развлекалась?
— Не знаю, я о тебе не знаю ничего, Наталья.
— Санечка, не говори так…
— А как надо? Как? Что ты знаешь?! Ты знаешь, что такое в течение каждого часа, каждой минуты, каждой секунды, мгновения дня и ночи сидеть и прислушиваться? Слушать шаги, не придет ли Наталья? Ты знаешь, что это такое — в ожидании и одиночестве проводить белое время суток и черное, боясь выйти из дома, а вдруг она придет и не дождется. Ты знаешь, что это такое — ужас теряния и страх с каждым следующим днем — что это все, что это конец, навсегда. Я не должен был этого говорить, Наталья. Прости, я никогда не говорю о своих чувствах, тем более женщине, но я не забавная игрушка и не хочу быть как другие: игрушки с чувствами, с которыми нравится играть взрослым женщинам, выросшим.
