Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Несмотря на принадлежность к гонимому сословью, Вадим Лоскутов воспринимал события отечественного лихолетья как естественные сейсмические потрясения на стыке двух полярных эпох и, существуя под родительским крылом, втайне от них гордился выпавшей ему долей испытать упоенье у воспетой поэтом манящей бездны на краю. Юноше вообще нравились всякие миропотрясатели в радиусе его хрестоматийных познаний – завоеватели, пророки, бунтари, из космических далей кометно вторгавшиеся к нам подстегнуть жирную людскую скуку, чтобы веселей крутился шар земной. Из них особую симпатию приобрел у него очередной пришелец оттуда же, нетерпеливый и беспощадный солдат революционного подполья, вознесенный на престол российских государей причудливой игрой ветров едва отпылавшей войны. В силу названной выше стратегической срочности и пользуясь стихийным разгоном разыгравшихся страстей народных, он и порешился заодно любой ценой – сквозь кровищу и ужас – пробиться на магистраль к заветной цели, – модная всесокрушающая тяга ее магнитно призывала и Вадима в стаи его воспламененных ровесников. По природе чуткий к чужой беде и рано, правда – с отцовским акцентом – осознавший социальную греховность отмирающей цивилизации, он всей душой готов был вместе с ними на самые черные работы, кабы не врожденная неспособность к некоторым из них. В частности, имелось в виду предписанное в революционном гимне и столь усердно, в запале энтузиазма, проводившееся разрушение ненавистной старины, чтобы на руинах заново построить лучший мир – пусть даже с неандертальского костра. Вся веками обжитая вчерашняя суть русского бытия подлежала сожженью с таким же, как и в ту огненную ночь Содома, запретом прощальной оглядки на покидаемое пепелище, чтобы малодушным некуда было возвращаться в случае незадачи по освоенью обетованной целины. Всего лишь презренный чужак и поповский отпрыск в глазах современников, он при всей неприязни к сословному укладу по-стариковски жалел обреченные святыни – не только златоглавые твердыни национального Бога посреди городов, но и ветхую, на безвестном родничке часовенку с дежурной богоматерью в уголке или пестрые, на ярмарках, ребячьи лакомства под разгульный праздничный трезвон, которые мальчишкой успел застать у себя на Руси, а также стародедовские, столь близкие по унывным созвучиям, песни и молитвы, насквозь пропитанные вековой памятью о всех – не только вширь современности, но и вглубь по исторической вертикали со времен Игорева похода, скорбях и радостях, без чего никакому народу не жить на земле. Словом, Вадима Лоскутова в его кумире привлекала, возможно, не начатая им было стерилизация планеты от действительной или подозреваемой нечисти, а та непреклонная воля, которой недоставало ему для собственных свершений. Ибо в отличие от своего младшего брата, несомненного когда-нибудь реформатора в обратном направлении, Вадим был обаятельный, болезненно впечатлительный на людское горе, но со своим, лоскутовского типа, потайным миром тоже довольно взрывчатых фантазий, иногда непримиримый в споре, тем не менее хрупкий, до полной беззащитности ранимый и качественно все равно лишний в эпохе попутчик, что, видимо, и помогло Шатаницкому применить паренька как лакомую наживку в гадкой и весьма сложной поистине адской интриге против Дымкова.
Оттого что заработка от ходовых семейных ремесел вполне хватало на более чем скромные лоскутовские хозпотребности, опять же если пореже из дому выходить, все еще не затихавшая междоусобная война почти не проникала к ним в застойную кладбищенскую тишину, на дно моря житейского. Тем не менее никогда не знавший нужды первенец и баловень отца с матерью, ненаглядный их Вадимушка, остро ощущал происходившую там, наверху, гражданскую битву и по склонности к лагерю бедных, как обозначалась в его сознании классовая схватка, крайне тяготился своей ролью нейтрального наблюдателя и неуменьем сделать окончательный выбор, потому что приобретение чего-то в одном из враждующих лагерей сопряжено было с утратой не менее ценного в другом, вплоть до отказа от вчерашнего себя. После бегства из семьи туда, на поверхность жизни, юного мыслителя стали смущать ущербные раздумья, например, как часто в прошлом приходилось потомкам вносить суровые поправки в заповедные скрижали, составленные для них рачительными предками. Получалось, что иное поколенье, дотла сгорающее в битве с самим собою во имя последующего, в действительности всего лишь избавляется от опрометчивого диктата, навязанного ему предыдущим. Так своим умом добирался он до жгучего постулата о необходимости заблаговременно уточнять изготовляемый для деток хлеб жизни, который зачастую черствеет к моменту их совершеннолетия. Ибо все течет на свете – небо, горы, великие идеи в том числе. Но в особенности жизнеопасные мыслишки Вадима Лоскутова непосредственно касались обожествленного кумира в плане количественного несоответствия человеческих жертв и возглавляемой им гуманной идеи. К чести юного мыслителя, он ясно понимал, что, независимо от противоречивой и одинаково в обе стороны пристрастной оценки современников, окончательная репутация вожака вызревает лишь по завершении вулканических событий, когда поостынет, уляжется все еще парящая в воздухе огненная взвесь и на образовавшемся перегное вырастет неслыханной породы древо, в могучей кроне которого поселится улей нового человечества. Иначе сказать, историческое лицо таких гениев целиком зависит от успеха внедренных ими идей, практической пользою которых затмеваются у летописцев совершаемые ими преступленья. В данном случае обязательная для всякой власти административная, законом обусловленная жестокость слишком часто вырождалась в произвольную жестокость, так что ничем, кроме лютого страха пополам с восторгом поклоненья, нельзя было объяснить гладиаторскую покорность жертв с их безразличием – в каком прискорбном качестве досталась им честь участвовать в триумфальном шествии цезаря. Каждый шаг последнего сопровождался ритуальным, во все литавры и хоралы, таким восхвалением великого зодчего, немыслимым без его ведома, что беспартийного Вадима вчуже охватывало иногда жуткое подозренье – не с целью ли обеспечить себе койку в пантеоне вечности воздвигает он сей циклопический, прочнее меди и превыше пирамид, персональный монумент, видный впредь со всех времен и континентов. Тогда-то, радея о безупречной репутации обожаемого вождя, юноша и надоумился малость попугать его если не загробным, то посмертным воздаянием, ежели не укротит своей тщетной и безжалостной гордыни. Так родился отважный, на грани подвига, самоубийственный замысел накидать небольшую повестушку о каком-нибудь именитом государе древности, наказанном судьбой за дурное (без уточненья – чтоб ран не бередить) обращенье с подданными. Из троих приглянувшихся сочинителю кандидатов в герои его памфлета – лжецаря Гришки Отрепьева, чей пепел после сожженья выстрелом из пушки был возвращен назад восвояси, а также опального папы Формоза, которого по изъятии из гробницы с усекновеньем главы и благословляющих перстов бросили в Тибр – сюжетнее всех подошел самый давний из них, на которого навела упомянутая в давешней цитате из Горация пирамида-усыпальница фараона Хеопса, построившего ее двадцатилетней каторжной страдой стотысячной армии смертников. Расточителя сокровищ и осквернителя святилищ страна проводила в Аид смиренной ненавистью побежденных, почему историки с возрастающей степенью ясности и намекают на поругание, постигшее прах тирана, может быть, даже исторгнутый из саркофага, что и дает право на любые домыслы потомков. Только они, уже осветившие случившееся после бегства Вадима Лоскутова в метельную ночь, способны пояснить, по чьей таинственной подсказке недавний школьник с познаниями в пределах учебной технико-экономической схоластики тех лет мог забрести в такие дебри истории. Здесь наглядней всего проступает, какую сложную, зигзагной логики паутину исподволь плел корифей на обреченного поповича, чью раннюю гибель бывшие друзья истолкуют его нейтральной позицией в пору жаркой схватки миров. Поделись юноша заранее своим замыслом с новыми друзьями, те сразу указали бы ему на порочность чисто обывательского сближения двух прямо противоположных характеров, уже потому различных, что разделены толщей времени в пятьдесят веков с их громадной гуманистической начинкой и, конечно, помогли бы ему перековать свои воззрения на движущую силу века. И правда, хотя оба монарха и мобилизовали в своих целях всю живую наличность, смертью подстерегая усердие подданных, оба обожествляли себя с одновременным закрытием храмов, для присвоения предназначенного богам, – хотя оба в сказаниях современников и слыли даятелями жизни в той степени, в какой не всегда пользовались неограниченным правом ее отнятия, так что многие остались в живых вопреки своему ожиданию, хотя оба и в действительности были не только тиранами своих народов, но и грозой для враждебного окружения, хотя порою примененные обоими кровь и слезы выглядели до смущения одинаково, тем не менее, чистосердечно показывал впоследствии обезумевший от страха историк Филуметьев – черты различия помянутых властелинов значительно сильнее их кажущегося сходства. Так, если первый, дальний и плохой, проживал в безмерной роскоши, изображался с жезлом и плетью в скрещенных на груди руках, то второй, близкий и хороший, отличался похвальным аскетизмом, ходил в солдатской шинели без пуговиц и, по легенде, спал на походной койке. В тогдашнем профессорском состоянии было естественно подзабыть об основной деятельности вождя на благо поколений, застилаемой ежеминутным ожиданием гибели. Надо полагать, в отвлечение от жестокой боли, неизбежной при погружении преобразующего скальпеля в живое тело народное, он и применял единственно доступную при столь массовом охвате анестезию страхом. Высоко расценивая свой гражданский долг, возлагаемый одним присутствием в эпохе, молодой сочинитель и взялся напомнить преобразователю о плачевной посмертной судьбе давнопрошедшего фараона, чтобы, увидев себя в зеркале полученной информации, не слишком увлекался впредь на указанном поприще. Эпиграфом было поставлено самостоятельное авторское открытие, что «самый спектр солнечный меняется в ходе времен, неизменна в веках лишь боль человеческая». На состоявшейся читке в редакции альманаха собравшиеся товарищи в целом одобрили почин своего современника по разоблачению рабовладельческой старины. Повесть воспроизводила все этапы великой стройки, включая погребение повелителя Вселенной. По общему мнению, кое-где чувствовалась неопытная рука, зато отдельные страницы захватывали, словно написанные пером очевидца. Впрочем, из подсознательной перестраховки, по чисто кожному ощущенью, некоторые слушатели осудили чрезмерное порой сгущение красок при описании бедствий и казней египетских, хотя в общем-то клевета на старый мир весьма поощрялась, лишь бы работала в нужную сторону. И характерно, что в слепоте сдержанного восхищения все просмотрели заключенное в эпилоге ультимативное предостережение вождю, кощунственное пророчество, в действительности коего им предоставлялось убедиться полтора десятилетия спустя, когда уже никто не помнил ни автора, ни повести его с ужасной концовкой.
