Куда пропали снегири? - Сухинина Наталия Евгеньевна (книга жизни .txt) 📗
- Выточно не из милиции?
- А ты точноРустик?
Мальчикзасмеялся.
- Вы не из милиции.Те, кто из милиции, шоколадки не покупают. Я мамку свою люблю, она болеет, акогда выпьет, ей легче. Мамка у меня была артисткой, пела. Она и сейчас поёт,когда выпьет. У нас денег нет. Она и сказала, беги в Лавру, скажи, что тебябьют дома, они приютят, а через две недели я тебя заберу. Две недели поживёшьтут, кормить будут, спать есть где.
Осторожно, боясьнавредить Рустику, объяснила ситуацию пославшему меня «на дело» монаху. Приехалачерез неделю, и, Боже праведный, навстречу мне с большой плетёной корзиной,наполненной румяными булками, шёл маленький послушник, путающийся в длинном,не по росту, подряснике. Рустик!
Узнал. А уж когдавытащила из сумки шоколадку и два банана, разулыбался до ушей. Его определилина кухню. Там и сыт будет, и поможет по силам: столы протрёт мокрой тряпкой,хлеб в хлебницах расставит. Рустик оказался проворным, сообразительным. Толькочерез три дня украл банку шпрот. Спрятал под подрясником. А банка и выкатиласьпрямо под ноги трапезарю, всё тайное стало явным.
-Иди на исповедь, кайся, - благословил трапезарь.
Рустик заплакал,опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты длянеё нёс.
Кто она, этатаинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пустьпридёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится,слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь?Спросишь - сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой,с заплывшими от спиртного глазками, нищей. Стала расспрашивать о сыне.
- В интернате мойКоля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок,жди, скоро буду...», - женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моейсумки, ждала.
Ничего не узнала.Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он,мне показалось, стал доверчивее:
- Я прошлым летоммашины мыл. Купил нам с мамкой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму.Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, гречку продала, водкикупила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ейговорю, давай отвезу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полымыть в палате. Не хочет...
Рустик долгорассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное,он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей напомощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, спечалью сокрушался: «Вот только она не хочет».
Как в егомаленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая,которая в запоях, гулянках, непотребстве была способна сохранить в ребёнкечистые и глубокие чувства к себе?
Рустика полюбилив Лавре. Его приучали к утренним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую библию»,один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенноспрятал под подрясник - мамке, болеет...
Но вот две неделипролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться вЛавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:
- Домойнадо. Загостился.
И опять бросаетсямне под ноги маленький вихрастый комочек:
- Подайте,Христа ради, на хлебушек.
- Здравствуй,Рустик! Как твоя мама?
Мальчик прячетглаза, приглаживает вихры:
- Болеет...
Потом онприжмётся ко мне и будет плакать навзрыд и горевать по поводу пропитых мамойновеньких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовкиприглянулись так, да ещё и впору пришлись, что он пустился в пляс прямо передСмоленской церковью.
- Рустик,ты в монастыре!
- Господи,прости, - перекрестился Рустик.
Нет кроссовок.Всего два раза и надел. Горько плачет мальчик, а я глажу его по голове иговорю дежурные слова:
- Не расстраивайся,вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.
- Да, заработаешь,- всхлипывает Рустик. - А она пропьёт. - И тут же, спохватившись, что позволилсебе что-то непозволительное по отношению к маме, добавил:
- Болеет.Такая тяжёлая у неё болезнь.
Мы не то чтоподружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Онпо-прежнему побирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессионально-жалостливопротягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вотдругих благодетелей ориентировал исключительно на наличные. Больная мамкаобходилась ему всё дороже и дороже.
Было воскресенье.Народу на Красногорской площади перед Лаврой пруд пруди. Иностранцам любапестрота посадского рынка с матрёшками, расписными яйцами, кружевами,деревянными игрушками. Они топчутся между рядов, прицениваются, фотографируются,радуются, как дети, экзотическим для них покупкам. Я шла через торговую площадьпо своим делам и вдруг услышала крик и матерщину. Большой бородатый продавецматрёшек мощной своей лапищей хлестал по щекам худенького мальчика. Мальчик закрыллицо руками, потом покачнулся и упал. Бородач несколько раз пнул мальчиканогой, выругался смачно и с удовольствием занял привычное место среди жизнерадостныхглуповатых матрёшек. Рустик! Я бросилась к мальчику.
- Ваш? - грозноспросил матрёшечник. - Стащить хотел товар, хитростью взял - «Дяденька,покажи», - а сам незаметно с прилавка. - И ещё раз грозно спросил:
-Ваш?
- Какая разница? -огрызнулась я. - Вот только кто позволил вам распускать руки?
Мы быстро ушли сторговой площади. Под одинокой берёзой у голубиной кормушки перевели дух. Рустиксмотрел на меня весело, его чёрные живые глазёнки озорно посверкивали.
- Ну, дал он мне...А мне его матрёшки без надобности. У меня вот... - он раскрыл ладонь. На нейлежала небольшая изящная брошка. На чёрном фоне белый профиль мадонны влёгком, будто кружевном обрамлении.
- Мамке взял. У неёдень рождения, а к матрёшкам я нарочно подошёл, отвлёк того, с брошками...
Что я могласказать ему? Что воровать грех и что чужое берут только совсем опустившиесялюди? Он всё знает лучше меня. Конечно, попытку сделала:
- Давайотдадим. Хочешь, я сама отнесу?
- А мамка безброшки? У неё день рождения! Нет, - Рустик мотнул вихрастой головой так твёрдо,что я отступилась.
А через три дня,говорят, он опять барабанил ночью в монастырские ворота. Плакал, просился пожить.Его, конечно, пустили. Опять обрядили в длинный подрясник, и он стал вытиратьклеёнку на столах в рабочей столовой. А брошка? Не пошла впрок ворованнаябижутерия. Брошку с мадонной хотела мамка продать, а её никто не покупал, и мамка,не протрезвевшая после вчерашнего, растоптала её в злобе своими тяжёлымиботинками. Рустик бросился спасать брошку, но мамка отдавила ему ногой палец.
- Видите,опух? Больно...
И опять никакойобиды. И опять я смотрела на маленького несчастного человечка с удивлением. Язавидовала его беззлобному сердцу, его такой жертвенной, такой редкой любви.
А потом мамкулишили родительских прав, и, по договорённости с городскими властями, Лаврарешила отправить мальчика-побирушку в вологодское село, где созданаправославная община и где живут такие же, как Рустик, неприкаянные дети. Тамих учат считать и молиться, писать и катать свечи, читать и не держать на людейзла. Многому научат там Рустика, а не держать зла он и так умеет.
Он долго несоглашался ехать, всё горевал о болящей мамке, которая без него пропадёт.Опытный батюшка потихонечку подготовил Рустика к отъезду:
- Ты долженпомогать маме не копейками на водку, а молитвой. Вот выучишься, может, Богдаст, семинарию закончишь, возьмёшь её к себе, а пока ей лечиться надо. Самговоришь, болеет...
Уехал Рустик. Амамка ищет его теперь повсюду, потому что совсем стало невмоготу без сыновних«гонораров». Говорят, приходила в Лавру скандалить. Говорят, очень страшная,почти чёрная, с ногами в болячках, пропахшая мочой, в рваных калошах на босуногу. Хорошо, я не встретилась с ней. Не смогла бы, наверное, пройти мимо и небросить ей в лицо резкую и обидную правду. Рустик мог. Он мог любить её, добыватьпропитание, промышлять ей среди торговых рядов брошку с мадонной ко днюрождения, мог одаривать её любовью, сочувствием и - жалостью. Рустик, любящийсвою мамку. Маленький побирушка с чутким сердцем преданного сына.
