Я была первой - Панколь Катрин (книги онлайн .TXT) 📗
Я замолкаю.
И продолжаю защищаться. Я тоже часто веду себя как мальчишка: у меня мужская походка, я сую руки в карманы, ношу огромные ботинки, ковыряю в носу, ругаюсь, ору, при необходимости лезу драться, смотрю прямо в глаза тому, кто мне понравился.
Он ничего не отвечает, ждет.
Я тоже жду. Я решила его уничтожить.
Я решила бороться за свою любовь, любить по-настоящему, приоткрыть любимому человеку свое внутреннее пространство, подпустить его совсем близко. Счастье дается лишь смелым.
Она учила нас быть вежливыми со всеми: с соседями, знакомыми и посторонними людьми, с продавцами и начальниками, со всеми, кто занимает высокую ступень в социальной иерархии. Расположение этих людей имело значение, могло сослужить нам службу. В чем именно? Этого мы толком не понимали. – Наша жизнь – борьба, – говорила мать, – чем больше у тебя союзников, тем лучше. Никогда не знаешь, как все повернется… Я пекусь о вашем будущем, ради него я готова из кожи вон лезть, вести себя как последняя попрошайка. Добрый день, мадам Женевьев, добрый день месье Фернан, как поживаете? Какое на вас прелестное платье, какая у вас элегантная шляпа. Ваш сын стал совсем большим, чудесный мальчик. Я слышала, он прекрасно учится. Они с моей старшенькой как раз ровесники, могли бы время от времени ходить куда-нибудь вместе… Мы, ее дети, предпочитали не задавать вопросов. Конечно, она была права. Жизнь – штука непредсказуемая, лучше всех устраивается тот, кто идет напролом и не страдает от излишней гордости. Мы росли как подсолнухи, расцветающие при свете дня и закрывающиеся с наступлением темноты. Мы изо всех сил старались произвести на людей впечатление, улыбались, не позволяли себе ни малейшей небрежности в одежде, ни малейшей оплошности в поведении. Мы изображали образцовое семейство: милое, дружное, безупречное во всех отношениях: ни единой складки, ни единой накладки. Улыбчивые, услужливые, тщательно причесанные. Губки бантиком, блузки с кантиком, шляпки с бантиком. Мать гордо вышагивала во главе семьи будто отважная генеральша, которой окружающие просто обязаны воздавать по достоинству. Ей перепадали скидки в химчистке, право на бесплатный визит к педиатру, пальтишко с капюшоном, ставшее кому-то не в пору, пара лакированных туфель, зелень летом, дичь – по осени, старый телевизор, билеты в оперу на откидные места, стажировка для старшего сына, приглашение на чай к старой тетушке, которая была «весьма небедна», или на вечеринку с танцами – прекрасная возможность пристроить старшеньких в приличное общество.
В роли попрошайки она была умилительна.
Она хотела, чтобы другие люди, все без исключения, были о ней высокого мнения, любили ее, снова и снова приглашали разделить свою сытную трапезу, общались с нею на равных, чтобы ей не приходилось довольствоваться остатками с барского стола. Она рассчитывала, что кто-то преподнесет ей работу и мужа, ордена и медали, поможет обрести социальный статус. Ей смертельно надоело быть никем, сереньким муравьем с непосильной ношей на плечах. Ей хотелось, чтобы ее замечали, почитали, чтобы в мире для нее нашлось достойное место. Этого можно было добиться, только заполучив богатых и могущественных покровителей или, на худой конец, беря отовсюду понемногу. Она продвигала своих детей как шахматные фигуры, ибо благую весть мог принести каждый из нас. По воскресеньям мы отправлялись с визитом в очередной приличный дом, надеясь таким образом утвердиться в обществе, и в этих социально значимых мероприятиях была какая-то противоестественная веселость.
Стоило нам переступить порог родного дома, и правила хорошего тона вмиг оказывались позабытыми. Мы сбрасывали выходные костюмы, выкидывали из головы формулы вежливости, стягивали с губ парадные улыбки. Мать чувствовала себя усталой и подавленной. Машинально отковыривая ярко-красный лак, она покрикивала на нас: «Живее! Подожди, мне некогда! Сам разберись! Пойди туда! Принеси то! Помолчи! Шевелись! Живо в душ! Марш спать! До завтра!» Оглядевшись вокруг, она вздыхала. Жизнь обошлась с ней несправедливо. Она кипела от бешенства, проклиная виновника всех своих бед – нашего отца.
Мы послушно семенили за ней, такие же серые муравьи, упорные и старательные, с тем же механическим упрямством день за днем вспахивающими ту же борозду, вызывающие в ней лишь злобу и презрение. Она не испытывала ни малейшей жалости к маленькими человечкам, так сильно на нее похожим, высмеивала их за то, что они недостаточно преуспели, не стали самыми первыми, лучшими из лучших. Она ссорилась с братьями и сестрами, которые довольствовались своим маленьким садом, своим насущным хлебом, разносила в пух и прах коллег, всякое упоминание о коих неизменно сопровождалось высокомерным притворно-сочувственным взглядом. Она с нескрываемым презрением говорила об их мужьях и детях, о четырехкомнатных квартирках в дешевом пригороде и подержанных семейных автомобилях. Она ходила к ним в гости с единственной целью: лишний раз убедиться в собственном превосходстве. Ей не было равных в благородстве, уме, красоте и, главное, в честолюбии.
Мы во всем старались подражать матери. Дома мы не разговаривали, а ругались, не играли, а скандалили. Так у нас было принято. Спасение могло прийти только извне, а семейный очаг был ареной для предательств, сведения счетов, споров и нервных срывов.
– Может быть, поэтому близкие отношения даются мне с таким трудом, поэтому я так свирепо защищаюсь, когда кто-то пытается ко мне подступиться… Мне непросто представить, что другой человек может желать мне добра, я инстинктивно съеживаюсь и выпускаю шипы.
Я тебе специально это рассказываю, чтобы ты понял как со мной обращаться. Это уже начало близости, – замечаю я, – до тебя я никому ничего такого не рассказывала.
Мы заходим в кафе-кондитерскую. Я застываю в нерешительности перед тележкой, на которой сверкают и переливаются всевозможные сласти: миндальные пирожные, хрустящие круглые печенья, кремовые рожки, тирамису, фруктовое желе. Ты подзываешь хозяйку и объясняешь ей, что мы хотим попробовать все, что у них есть, требуешь, чтобы она принесла несколько тарелок, несколько ложечек, чтобы придвинула еще один стол или даже несколько. Она смотрит на тебя с удивлением. Ты начинаешь нервничать, еще раз повторяешь свою просьбу тоном, не терпящим возражений. Она быстро выполняет все, что ты просил.
– А у вас в семье было по-другому?
Ты задумываешься, стоит ли отвечать, пытаешься от меня отмахнуться.
– У нас была самая обычная семья… Родители уделяли мне много внимания, особенно мать. Я был единственным ребенком.
– Твоя мать, она какая?
– Как все матери. Мне нечего тебе рассказать. Я плохо помню свое детство. И вообще, я не хочу об этом говорить…
– Почему?
– Потому что это совершенно не интересно…
– Детство не бывает неинтересным…. – Бывает. Давай сменим тему.
Ты говоришь со мною тем же категоричным тоном, что и с официанткой. Я замолкаю. Я ничего о тебе не знаю. Я открываю было рот, чтобы задать новый вопрос, но ты не даешь мне ничего сказать. Ты решительно протягиваешь руку и закрываешь мои губы, тем самым мешая мне говорить, дышать, двигать головой. Ты заключаешь меня в свою теплую ладонь, не позволяя даже пошевелиться.
– Теперь моя семья – это только ты. Я хочу жить с тобой всю жизнь, жениться на тебе. Я буду заниматься тобой и только тобой, угадывать каждую твою прихоть… Ты самое дорогое, что у меня есть. Ты моя женщина, мое божество, моя рабыня, мое дитя. Вся наша жизнь будет одной бесконечной ночью, полной блаженства. Ты еще не знаешь, что тебя ожидает… Готовься к худшему, лучше которого ничего не бывает.
Я задыхаюсь, меня знобит. Я неотрывно смотрю на пирожные, которые лежат у меня на тарелке как спицы велосипедного колеса. Позолоченная острая лопатка неустанно добавляет все новые и новые сласти, прижимает их другу к другу, мнет бумажные воротнички, чтобы освободить место, возводит причудливые башенки. Ты указываешь пальцем в сторону тележки, следишь, чтобы она ничего не забыла. Каштановая глазурь кофейного эклера исчезает под весом ромовой бабы с густым кремом, залитой янтарным ликером. Я ни за что не смогу их съесть, я не приму ничего, что исходит от тебя.
