Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван (читать книги бесплатно полные версии txt) 📗
– Здесь все, что он оставил. Он продавал свои гравюры покупателям в Японии, – говорю я. – Я всегда подозревала, что именно этим он и жил, ведь он никогда не брал заказы на создание садов, когда жил здесь.
– Я проследил за всеми оттисками, которые он продал. Ни один из виденных мною не является копией этих.
Голос Тацуджи едва уловимо дрожит, в глазах блеск. Его и без того высокое положение в ученом мире еще более возвысится после того, как будет опубликована его книга об Аритомо – с включением этих гравюр!
– Есть еще одна гравюра, висящая в Доме Маджубы, – напомнила я.
– Хотелось бы посмотреть и на нее тоже.
– Думаю, Фредерик не станет возражать. Я спрошу его.
Тацуджи кладет на стол свою лупу.
– Необычно и содержание этих укиё-э.
– Необычно? Чем же?
Он вытягивает из кипы один из листов, держа его в руках, как кусок ткани, предлагаемый торговцем:
– Вы никогда не замечали этого?
– На них изображены горы и природа. Обычные сюжеты для укиё-э, как я полагаю.
– Все они – виды Малайи, – говорит он, – все до единого. Здесь нет ничего, связанного с его собственной родиной, никаких традиционных мотивов, излюбленных нашими мастерами укиё-э: никаких зимних пейзажей, никаких изображений Фудзиямы или «быстротекущего мира».
Я снова пролистала гравюры. На каждой из них имелись узнаваемые приметы Малайи: буйные тропические джунгли, стоящие строем каучуковые деревья на плантациях, кокосовые пальмы, клонящиеся к морю, цветы, птицы и животные, встречающиеся только в тропических лесах: гигантский цветок раффлезия, плотоядное растение, мышиный олень, тапир…
– Никогда прежде не обращала на это внимания.
– Полагаю, когда видишь всё это вокруг, то как-то о нем и не думаешь.
Он взмахивает укиё-э:
– Хотелось бы исследовать их детально, прежде чем решать, какие мне понадобятся для включения в книгу.
– Их нельзя фотографировать или вывозить из Югири без моего разрешения, – предупреждаю я его.
– Это само собой разумеется.
Стараясь придать своему голосу легкость, произношу:
– Я слышала, вы коллекционируете человеческую кожу, покупаете и продаете татуировки.
Большим и указательным пальцами он поправляет узел галстука.
– Я осмотрителен в разговорах об этом аспекте своей работы.
– Так оно и должно быть.
– Хоримоно никогда не признавались японской публикой, однако есть богатые коллекционеры, желающие иметь в собственности образчики татуировок, созданных знаменитыми мастерами хоримоно, – говорит Тацуджи. – Случается, человек изъявляет желание продать свою кожу: я действовал как посредник в подобных сделках.
– И сколько же стоит человеческая кожа?
– Цены разнятся, – отвечает Тацуджи. – Это зависит от личности художника, редкости его работ, качества и размера конкретного произведения.
Ко мне возвращается память о музее в Токио, где я побывала десять лет назад. Известность музею принесла собранная в нем коллекция татуировок. Разного размера и возраста, они хранились заключенные в рамки под стеклом. Я ходила среди развешанных по стенам экспонатов, всматривалась в поблекшие краски на человеческой коже, испытывая отвращение и одновременно будучи не в силах глаз оторвать.
– Что заставляет вас проявлять интерес к татуировкам?
– Реальности укиё-э и хоримоно накладываются друг на друга, – продолжает Тацуджи. – Немалое число хороти создавали и гравюры на дереве.
– Да, да, вы это мне уже говорили. «Они черпали из одного источника». Ну, а теперь назовите мне подлинную причину.
Он делает глубокий вдох и затем шумно выдыхает:
– В первый же раз, когда я увидел хоримоно, которое Аритомо-сэнсэй нанес на спину моему другу… в то время я еще ничего не знал о татуировках, но уже тогда понял, что она великолепна, что это – произведение искусства. Я подумал: как чудесно, что мастер укиё-э способен создавать такие рисунки на человеческом теле. Увидев то хоримоно, я на всю жизнь сделался одержим ими.
– Та татуировка… вашего друга… она не сохранилась… после его смерти?
Тацуджи покачал головой.
– Я много лет разыскивал другие хоримоно, созданные Аритомо-сэнсэем, но ни одной не нашел.
Он умолкает на мгновение. Потом продолжает:
– Татуировки, которые творят мастера-хороти, можно искать очень усердно, однако человеку со стороны, вроде меня, трудно попасть в их закрытый мир, – взгляд его падает на укиё-э на столе. – Чтобы завоевать их уважение, их доверие, мне пришлось самому татуироваться.
Это признание, сделанное мне, с которой он виделся всего дважды, было свидетельством необычайной, едва ли не интимной близости.
Я села на край стола, скрестив вытянутые ноги. Они, ноги-то, у меня все еще хороши на вид: крепкие, не запятнанные никакими печеночными бляшками, и никаких переплетений варикозных вен.
– У вас татуировка на все тело?
– Хоримоно? О нет. Нет, я попросил нанести татуировку вот сюда, – он проводит правой рукой по левой, от плеча и на ладонь, не доходя до локтя.
Как я ни вглядываюсь, различить под рукавом ничего не могу.
– Трудно было найти хороти, который согласился бы поработать на моей коже. Нужны были рекомендательные письма и поручительства. Но даже заручившись ими, я получал отказы. В конце концов один мастер согласился. Стоило мне сделать татуировку, как пошел слух и другие хороти стали рекомендовать мне своих клиентов, тех, кто желал продать свои хиромоно.
– Мне бы хотелось взглянуть на нее, – произношу я, понимая, что нарушаю все правила приличия.
Большой палец Тацуджи тычется в узел галстука. Он вынимает серебряную запонку у себя на левом запястье. Затем закатывает рукав – движения его настолько точны, что каждая складка получается одной и той же ширины, примерно в полтора дюйма [142]. Закатав рукав до локтя, он засучивает его до самого плеча, обнажая татуировку, занимающую верхнюю часть руки. Я встаю со стола и склоняюсь, чтобы рассмотреть поближе. На фоне серых облаков два журавля летят один за другим, почти касаясь друг друга.
– Птиц художник схватил хорошо, – говорю.
– Но этому рисунку далеко до того, что изобразил Аритомо-сэнсэй на моем друге.
– Жене вашей понравилось, когда вы впервые явились с этим домой? – спрашиваю я.
– Я никогда не состоял в браке, – он оглаживает одного из журавлей. – Как и вы.
Последнее замечание я пропускаю мимо ушей, углубившись в разглядывание цветных изображений у него на руке.
– То, что вы рассказали мне об Аритомо… что он был художником по татуировкам… Если о таком узнают все, это погубит его репутацию.
– Его имя обретет бессмертие.
– Созданные им сады уже сделали его бессмертным, – поправляю я его.
Тацуджи расправляет рукав теми же выверенными движениями.
– Сады со временем меняются, судья Тео. Их первоначальные рисунки пропадают, стираемые ветром и дождем. Сады, разбитые Аритомо-сэнсэем, в своем первозданном виде больше не существуют, – добавляет он, застегивая запонку. – А вот татуировка… татуировка может сохраняться вечно.
– «Даже самая бледная краска переживет память людей», – невесть откуда приходит ко мне старинная китайская пословица, и я пытаюсь сообразить, где слышала ее прежде.
– Только если она сохраняется должным образом, – замечает Тацуджи.
– Много лет назад я отправилась на поиски садов, сотворенных Аритомо. То был один-единственный раз, когда я совершила поездку в Японию.
– Вы нашли их? – выражение его лица говорит мне, что ответ ему уже известен.
– Отыскать их было трудно, – признаюсь я. – Старые семьи, для которых он создавал сады, умерли после войны, наследники рассеялись, дома их предков были проданы или поделены. На местах, где когда-то были сады, возводились жилые дома или прокладывалась дорога. Я нашла всего один из его садов, который существует до сих пор. Его превратили в сквер для тамошней округи.
142
Около 3,8 сантиметра.