Сад вечерних туманов - Энг Тан Тван (читать книги бесплатно полные версии txt) 📗

– Эти молитвы, – заговорила я, – вы верите в их силу?

– Мой сад остался невредимым во время Оккупации.

– Это скорее благодаря тому – кто вы, раз уж император вам подарил старинное колесо. И – никакого мародерства, никакого нецивилизованного поведения со стороны императорских войск. Ведь молитвы ничуть не помогли вам, когда вернулись наши солдаты, верно?

Одним резким движением он встал с лавки и подошел к уступу, с которого был виден сад. Согнув сжатые пальцы к ладони, поманил меня, знаком прося встать рядом с ним.

– Вон – та самая лужайка, которую я показал вам раньше, – сказал он. – Вы так и не смогли сказать мне, что в ней необычного.

С того места, где я стояла, на полянке между деревьями четко виднелся даосский символ гармонии: две слезинки, образующие идеальный круг.

– Вы срезали траву на разных уровнях, – сказала я. Это было так просто: мне следовало бы сразу это заметить. – Обыграли свет и тень.

– Видимости, – обронил он.

Облака сдвинулись плотнее. Символы инь и ян, оттиснутые на лужайке тенью и светом, пропали, трава снова стала просто травой.

В свободное время по выходным я совершала путешествия по чайной плантации. Обширные участки Маджубы все еще покрывали джунгли. Деревья, которым было сотни, тысячи лет от роду, мешались с тропическими зарослями, покрывавшими Малайю. У плантации был собственный продовольственный магазин, забегаловка для любителей пунша из перебродившего пальмового сока – тодди, мечеть и индуистский храм. Рабочие жили в домах внутри огороженного пространства, охраняемого стражами, обученными Магнусом. По субботам специальный автобус отвозил рабочих на целый день в Танах-Рату. Иногда я останавливалась посмотреть за игрой мужчин в сепак такро [140], где игроки используют все части тела, кроме рук, удерживая как можно дольше в воздухе плетенный из ротанговой пальмы мяч.

Чтобы окрепнуть телом и стать более выносливой, я регулярно совершала длительные прогулки. Однажды воскресным утром, вскоре после переезда в коттедж «Магерсфонтейн», я забралась на нижние склоны позади него. Тропа оказалась довольно утоптанной и вела, огибая холм, к Югири. Минут через сорок-пятьдесят я добралась до вершины крутого склона. Горы парили в воздухе, отделенные от земли прослойкой низкого тумана. Мне видно было все – до самого острова Пангкора, погруженного в сон среди Малаккского пролива. На востоке горы уходили вдаль, насколько хватало глаз, и было легко убедить себя, что тоненькая сияющая полоска, обозначающая горизонт, – это отблеск Южно-Китайского моря.

Участки Югири проглядывали сквозь листву деревьев, словно штрихи пейзажа под пеленою облаков. Я отыскивала какие-то приметные местечки в саду, всякий раз чувствуя опьянение настоящим открытием, когда распознавала их. От водяного колеса, без устали вращающегося на высоком утесе, я проследила путь потока, прокладывавшего себе путь к подножию горы под пологом деревьев. Взгляд скользнул к дому Аритомо. Какая-то фигура стояла у задней двери. Даже на таком расстоянии я догадалась, что это не Аритомо. Ветер усилился, студя мне лицо. Еще несколько минут спустя появился еще один человек, и на этот раз я узнала Аритомо.

Он остановился и поднял лицо к горам. Потом повернулся к другому мужчине, и оба пошли по дорожке, которая выводит из Югири к самым джунглям. В просветах между деревьями я еще временами видела Аритомо. Другого мужчину разглядеть было трудно: его одежда цвета хаки сливалась с окружающим. Лиственный полог вскоре скрыл дорожку, как накрывает океан гребнем волны проходящий корабль, и я потеряла обоих из виду.

Глава 9

Через три дня после встречи с Тацуджи я проснулась, не осознавая, кто я такая, и не помня, кем я была.

Это перепугало меня, и вместе с тем я испытала чувство облегчения. Врачи уверяли, что потеря памяти не является симптомом моего состояния, однако в последнее время такое случалось все чаще и чаще. Забвение отступало, но я оставалась лежать в постели. Дотянувшись до тумбочки, взяла с нее дневник и принялась читать, ничего не выбирая, наугад: «Вы так говорите, будто у них есть души». Потребовалось время, чтобы припомнить: это записала я. Проглядела еще несколько страничек, морщась при каждом слове, которое, как мне казалось, было не совсем к месту. Остановилась при упоминании Чан Лю Фунг, женщины, которую я обвиняла перед самым своим увольнением, стала прикидывать, что с нею стало и где теперь ее дочь.

Докапываться до случившегося так давно, оказывается, труднее, чем мне представлялось. Точность моей памяти вызывает сомнения. Тот день, на браай у Магнуса, после того, как Фредерик привез меня обратно из Югири, – он так отчетливо запечатлен у меня в сознании, что даже не знаю, был ли он на самом деле, говорили ли люди на самом деле так, как мне запомнилось. Только какое это имеет значение? А еще – Фредерик был прав: у меня ощущение, будто я пишу одно из заключений по делу, испытывая знакомые чувства: слова заманивают меня в силки своих строк, опутывают, пока я полностью не теряю представления о времени и реальности за пределами страницы. Это ощущение всегда доставляло мне радость. Нынче оно наделяет меня еще большим: позволяет хоть как-то управляться с тем, что происходит со мной. Только вот надолго ли его хватит – этого я представить не могу.

Возлежащий Будда купается в лучах солнца на подоконнике.

Тацуджи с интересом оглядывает кабинет, ожидая, пока я достану гравюры. Они хранятся в непроницаемом для воздуха ящике из камфарового дерева. Выкладываю их на стол. Тацуджи любуется оловянной чайницей, которую увидел на одной из полок, любовно оглаживая пальцами вытесненные на ее поверхности бамбуковые листья. Осторожно ставит банку на место и спешит ко мне.

Я поднимаю уголки первого листа: пыль и запах камфары, впитанный бумагой за долгие годы, взвиваются вверх и дразнят мое обоняние. Тацуджи отворачивается и несколько раз подряд сильно чихает в платок. Совладав с собой, он достает из старенького, но хорошо сохранившегося кожаного портфеля пару белых нитяных перчаток и натягивает их. Лист за листом он перекладывает гравюры из одной стопки в другую, по ходу пересчитывая их. Бумага, на которой отпечатана каждая укиё-э, размером приблизительно с поднос. Каждый оттиск содержит внутри прямоугольную или округлую рамку, и у каждой укиё-э — свой, отличный от других рисунок.

– Тридцать шесть листов, – подытоживает Тацуджи.

Достав большую лупу, он скользит ею над поверхностью первой гравюры, искажая формы и цвета под стеклом, делая их похожими на огни силуэта ночного города, видимые через залитое дождем оконное стекло.

– Замечательно, – бормочет Тацуджи. – Так же хороши, как и «Благоухание туманов и чая».

Он имеет в виду хорошо известную укиё-э Аритомо: простор чайных полей плантации Маджуба. Именно эту ксилографию Аритомо передал в дар Токийскому национальному музею еще до того, как я с ним встретилась, и за прошедшие десятилетия ее статус ниспровергательницы канонов только укрепился, уступив лишь «Большой волне в Канагаве» Хокусая [141]. Упоминанием «Благоухания туманов и чая» Тацуджи недвусмысленно намекает мне, что я позволила воспроизвести гравюру в нескольких книгах. Я сама видела ее оттиск на тишотках, продававшихся в сувенирных лавках Танах-Раты.

– Все они были сделаны еще до того, как я познакомилась с ним, – говорю.

– Создание оттиска укиё-э, – говорит Тацуджи, – процесс длительный и сложный. Художник рисует контур на листке бумаги, прежде чем перенести его на клише из дерева. После чего на нем вырезается обратное изображение рисунка. Гравюра, подобная этой, с таким разнообразием цветов и глубиной деталей, требует семи, а может быть, и десяти различных клише. – У него на лице проявилось смущение. – Я не вижу здесь никаких дубликатов. Зачем понадобилось пройти через все эти тяготы, а потом изготовить всего одну копию каждого произведения? Вы уверены, что где-нибудь в доме не лежат другие оттиски?