Атлант расправил плечи. Трилогия. - Рэнд Айн (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
— Не знаю, вернусь я во внешний мир или нет, — рассудительно заговорила Дагни, но голос ее дрожал от подавляемого неистовства, представлявшего собой чистую радость. — Извините, что до сих пор не могу принять решения. Уверена я лишь в одном: я не побоюсь его принять.
По внезапной ясности ее лица Франсиско счел этот инцидент незначительным. Но Голт понял; взглянул на нее, и во взгляде были отчасти насмешка, отчасти презрительный упрек. Он ничего не говорил, пока они не оказались вдвоем, спускаясь по тропинке в долину. Тут он взглянул на нее снова с еще более явной насмешкой и спросил:
— Вы подвергли меня испытанию, чтобы узнать, унижусь ли я до последней стадии альтруизма?
Дагни не ответила; лишь посмотрела на него с откровенным, беззащитным признанием. Голт издал смешок, отвернулся и через несколько шагов произнес неторопливо, словно цитируя:
— Никто не остается здесь, подделывая реальность любым способом.
Сила моего облегчения, подумала Дагни, молча шагая рядом с ним, отчасти объясняется потрясающим контрастом. Она с внезапной четкостью увидела полную картину того, что было бы с ними, если б все трое поступили по кодексу самопожертвования. Голт, отказавшись от желанной женщины ради друга, исказил бы реальность тем, что подавил бы свое самое сильное чувство и изгнал бы ее из своей жизни, чего бы им обоим это ни стоило, потом влачил бы годы жизни в пустоте недостигнутого, несбывшегося. Она, обратясь за утешением к другому, сфальсифицировала бы реальность, изображая любовь, которой нет, изображая с готовностью, поскольку ее готовность к самообману была бы главным условием самопожертвования Голта, потом жила бы годы с безнадежной страстью, принимая, как бальзам на незаживающую рану, минуты притупившейся привязанности и расхожее мнение, что любовь тщетна, и на свете нет счастья. Франсиско бродил бы в мутном тумане искаженной реальности, его жизнь была бы обманом, устроенным теми, кого он любил и кому доверял больше всех, бродил бы, силясь понять, чего ему не хватает для счастья, бродил бы по хрупкому мостику лжи над бездной открытия, что он не предмет ее любви, а лишь нежеланная замена, наполовину объект благотворительности, наполовину опора. Проницательность стала бы его врагом, и лишь покорность мертвенной бездумности не давала бы рухнуть хрупкому зданию его радости. Вначале он боролся бы с собой, потом оставил бы эти усилия и пришел к унылому убеждению, что счастья достигнуть невозможно. Эти трое, обладающие всеми дарами жизни, стали бы озлобленными неудачниками, восклицающими в отчаянии, что жизнь трагична, трагична из-за невозможности сделать нереальность реальной.
«Но это, — подумала Дагни, — и есть моральный кодекс людей во внешнем мире — кодекс, предписывающий им действовать, исходя из предпосылки, что другие слабые, тупые, лживые, поэтому строй их жизни — блуждание в тумане притворного и непризнанного, убеждения, что факты не являются твердыми и окончательными, состояние, в котором люди, не признавая ни одной из форм реальности, блуждают, оступаясь, по жизни нереальными, несформированными, и умирают, не родясь. А здесь, — думала она, глядя сквозь зелень ветвей на блестящие крыши домов в долине, — имеешь дело с людьми ясными и твердыми, как солнце и скалы, и радость моего облегчения исходит из знания, что ни одна битва не жестока, ни одно решение не опасно там, где нет ни вялой неуверенности, ни уклончивых отговорок».
— Приходило ли вам в голову, мисс Таггерт, — заговорил Голт равнодушным тоном дискуссии на отвлеченные темы, — что среди людей не существует конфликта интересов ни в делах, ни в торговле, ни в их сокровенных желаниях, если они устраняют неразумное из рассмотрения возможного и разрушение из рассмотрения практического? Нет ни конфликтов, ни призывов к жертвенности, никто не представляет угрозы целям других — если люди понимают, что реальность это абсолют, картину которого нельзя искажать, что ложь не приносит выгоды, что нельзя требовать незаработанное, что нельзя давать незаслуженного, что уничтожение подлинной ценности не сделает ценной мнимую. Бизнесмен, стремящийся обрести рынок, удавив более успешного конкурента, рабочий, желающий получать долю богатства работодателя, художник, завидующий более талантливому сопернику, — все они хотят устранения этих фактов, и единственное средство удовлетворить их желание — разрушение. Если они прибегнут к разрушению, то не добьются ни рынка, ни богатства, ни бессмертной славы — они лишь погубят производство, занятость и искусство. Желание неразумного недостижимо независимо от того, с готовностью люди идут на жертвы или нет. Но люди не перестанут желать невозможного и не утратят страсти к разрушению, пока саморазрушение и самопожертвование преподносятся им как практические средства достижения счастья.
Он взглянул на нее и неторопливо добавил с легким нажимом, чуть изменившим равнодушный тон его голоса:
— В моих силах построить или разрушить только свое счастье. Надо бы иметь больше уважения и к нему, и ко мне и не страшиться того, чего вы страшились.
Дагни не ответила, ей казалось, что одно лишь слово нарушит полноту этой минуты, она лишь повернулась к Голту и обратила на него согласный взгляд, обезоруживающий, по-детски застенчивый, он был бы извиняющимся, если б не сияющая в глазах радость. Голт улыбнулся — весело, понимающе, чуть ли не в признании ее союзницей и в оправдании ее чувств.
Они продолжали путь молча, и Дагни представлялось, что это летний день ее беззаботной юности, не прожитый в то время, что это обыкновенная прогулка на природе двух людей, вольных доставить себе такое удовольствие, потому что у них нет нерешенных проблем. Легкость на душе сочеталась с легкостью спуска, казалось, единственное усилие, какое ей требовалось, — это удерживаться от полета, и она шла, стараясь не побежать, откинувшись назад, и ветер надувал ей юбку, будто парус.
У конца тропы они расстались; Голт пошел на встречу с Мидасом Маллиганом, а Дагни на рынок Хэммонда, и список необходимых покупок к ужину был единственной ее заботой.
«Его жена», — подумала Дагни, позволив себе мысленно услышать то слово, какого не произнес доктор Экстон, слово, которое давно сознавала, но не употребляла. В течение трех недель она была женой Голта во всех смыслах, кроме одного, и это последнее предстояло еще заслужить, но все было реально, и сегодня она могла позволить себе осознать это, прочувствовать, прожить этот день с одной мыслью.
Продукты, которые Лоуренс Хэммонд выкладывал на блестящий прилавок по ее требованию, никогда не казались ей такими прекрасными, и, пристально глядя на них, она смутно ощущала какое-то беспокойство, что-то неладное, но разум ее был так переполнен, что не осознавала этого. Она поняла, только когда увидела, что Хэммонд оторвался от своего дела, нахмурился и поднял взгляд к небу за открытым фасадом.
Одновременно с его словами: «Похоже, кто-то пытается повторить ваш трюк, мисс Таггерт» она услышала шум самолета, раздающийся уже несколько минут, шум, который не тревожил долину после первого июня.
Они выбежали на улицу. Серебряный крестик самолета кружил над кольцом гор, словно блестящая стрекоза, которая вот-вот коснется вершин крыльями.
— Он соображает, что делает? — произнес Хэммонд.
Люди в дверях магазинов и на улице застыли, глядя в небо.
— Кого-то… кого-то ждут? — спросила Дагни и удивилась беспокойству в своем голосе.
— Нет, — ответил Хэммонд. — Все, кому нужно быть в долине, здесь.
В тоне его звучало не беспокойство, а недовольное любопытство.
Самолет превратился в черточку, похожую на серебристую сигарету, несущуюся вдоль склонов гор; он спустился ниже.
— Похоже, частный моноплан, — сказал Хэммонд, щурясь от солнца. — Тип самолета не военный.
— Лучевой экран не подведет? — напряженно спросила Дагни тоном негодования, вызванного приближением врага.
Он усмехнулся:
— Не подведет?
— Летчик нас увидит?
— Этот экран надежнее бомбоубежища, мисс Таггерт.
