Я отвечаю за все - Герман Юрий Павлович (книга регистрации txt) 📗
Внезапно он осекся.
— Я немного устал, — сказал Штуб ровным голосом. — Плохо соображаю. Не надо обращать на это внимание. Все пройдет, и все будет хорошо. Все будет даже прекрасно. Но иногда бывает немножко трудновато…
В Управлении он велел Гнетову принести себе «дело», с которым Бодростин ездил в Москву. Кроме «дела» был еще пакет. Из содержания его следовало, что и Свирельников, и Ожогин уже дали свои объяснения лично Абакумову по поводу отправленной в Унчанск Устименко.
— Так, Витечка, — сказал Штуб, — так, дорогой товарищ. Партизаним мы с тобой, искажаем, нарушаем. Но спрашивается в задачке: какие это партизаны не партизанят?
— А мы партизаны? — глядя на маленького Штуба обожающими глазами, спросил Гнетов. — Вот не думал…
— Да уж не чиновники, нет. Потому что ведь, согласись, Виктор, разве коммунист может быть чиновником?
— А если прикажут?
— Можно и так воспринять, все можно. Но только не нужно. Потому что тут основное — это целесообразность и польза делу. Делу коммунизма. Вы меня поняли, товарищ Гнетов?
— Я вас понял, товарищ Штуб.
— И хорошо, что поняли. Теперь узнайте-ка мне подробненько, как здоровьечко майора Бодростина? На сколько ему прописан постельный режим? Не разрешат ли ему добренькие доктора, боже сохрани, выйти на работу еще не окрепшему? Так вот — моим именем — ни в коем случае. Жизнь товарища Бодростина дорога народу. Понятно? Со всей значительностью. И товарища Колокольцева ко мне с делом Горбанюк немедленно.
Оставшись один, Штуб открыл форточку: надо как следует выстудить кабинет. Он и это предусмотрел. Потом занялся почтой. Той самой, которая доставлена была Бодростиным. Здесь и насчет Золотухина с Лосым указания прибыли, еще не совсем конкретные, но развязывающие руки новому заместителю Штуба. Впрочем, какому там заместителю. Завтра, послезавтра, максимум через неделю подполковник Бодростин станет начальником во всех случаях. Штуб умел читать бумаги, умел понимать их прикрытый, но уже приготовленный к раскрытию смысл.
— Ну, товарищ Колокольцев, старый чекист со стальным взглядом, — спросил он, когда Сергей вошел, — по слухам, ты каждый день ребенка навещаешь?
— Так ведь девочка не виновата, — угрюмо отозвался Колокольцев. — Не она ведь золотишко прикарманила. И не она людей под пятьдесят восьмую подводила… Никак ей не привыкнуть к детдому.
— Садись!
Колокольцев сел. На лице у него застыло мучительнобрезгливое выражение.
— Утомился?
— Не то слово, — ответил Сергей. — Я ей когда обвинение предъявил? Бодростин четвертого уехал… Значит, шестого — так? И шестого же она начала говорить. Я таких дам никогда не видел и не думал, что такое на свете живет…
Штуб медленно перелистывал дело своей маленькой крепкой рукой. Колокольцев вдруг вспомнил, как стрелял Август Янович и как не дрожала у него рука. А сейчас вздрагивают пальцы.
— «Вопрос», — прочитал вслух Штуб. — «С какой целью вы оклеветали группу ни в чем не повинных медицинских работников, зная, что…»
Постучав, вошел Гнетов и доложил, что Бодростина раньше, чем через десять дней, на работу никак не выпустят.
— Понятно. Теперь позвони, товарищ Гнетов, доктору Устименке и вежливенько попроси ко мне заехать на десять минут. Не откладывая.
Дверь закрылась. Колокольцев попил воды и снова сел в кресло. Штуб все читал.
— Ну что ж, чекист со стальным взглядом, поздравляю, — сказал Август Янович, закрыв наконец папку. — Блестящее дело. Хороших людей, будем надеяться, спасет. Никуда от таких показаний не денешься. Закадычная не отыскалась?
— Ни слуху, ни духу.
— Надо искать. В истории с Горбанюк, кстати, пояснее отработайте, товарищ Колокольцев, подробности клеветы на ее мужа — инженерного генерала. Очень бегло сказано. От портрета Горбанюк судьбы людей зависят во многом. Чем полнее будет ее образ вами изваян, тем больше надежды. В смысле доброй надежды. С Губиным беседовали?
— Сегодня в одиннадцать ноль-ноль.
— Как он?
— Уже знал, что Горбанюк арестована. Очень напугался, что — за клевету. Задний полный дал тут же.
— Документы?
— Все написал, быстренько, культурненько. И поблагодарил, уходя.
— Есакова не отпускать. Пусть суда дождется.
— Он и сам, товарищ полковник, ни на за какие коврижки не уедет. Два сапога пара — он и Горбанюк.
Штуб вдруг сжал виски ладонями. И закрыл глаза под очками.
— Вы — что? — испугался Колокольцев.
— А ничего, — ответил Август Янович. — Тобой доволен. И собой. Бодростин, по слухам, чекист, но и мы — ничего себе ребята. На нас тоже можно положиться. Думаешь, Горбанюк для суда готова?
— Вполне. Хоть завтра.
— А если обстоятельства изменятся?
— Она пустая, — подумав, сказал Сергей. — Из нее воздух вышел. Так у нас в контрразведке бывало в войну… Помните Томпчика, в сорок четвертом? Это вы тогда сказали: «Он пустой». Не помните? Засланный диверсант с протезом…
— Я помню, — негромко ответил Штуб, — я все помню. — Он встал и закрыл форточку. — Кстати, письмо Палия насчет денег ты тоже к этому делу подшей. И еще тебе немедленная работенка. Сейчас займись: сделай из показаний Горбанюк и всей этой истории листов пять-шесть экстракта, чтобы суть была понятна всем и каждому. Мне это часа через два понадобится. И иди, если что — вызову.
С этой минуты время для Штуба значительно ускорилось. Стрелки часов задвигались быстрее, надо было торопиться. Прежде всего он позвонил Зиновию Семеновичу и попросил его немедленно приехать. Такого не случалось ни разу за все время их совместной работы. Голос Штуба звучал так, что Золотухин и спорить не стал.
— Читайте, — сказал он без всяких околичностей, когда грузный секретарь обкома сел. — У меня свои дела есть, а вы пока читайте. Потом коньяку выпьем и обсудим.
Оставив Зиновия Семеновича наедине с двумя папками в кабинете, который теперь принадлежал вроде бы уже майору Бодростину, нежели ему, он сам отправился в светленький кабинетик приболевшего майора, где и принял Владимира Афанасьевича Устименку.
— Что-то вас как-то даже и не узнать, — сказал Штуб, внимательно вглядываясь в высокого и плечистого доктора. — И не пойму, в чем перемена.
— Да вот костюм построили, — усмехнулся Устименко, — жена вынудила. А я отвык от штатского, наверное поэтому нелепый вид.
— Нет, отчего же, костюм вполне приличный, — обходя вокруг Владимира Афанасьевича и придирчиво оглядывая покрой, произнес Штуб. — Плечи немножко слишком, так ведь от этого никуда не уйти…
Устименко сказал неуверенно:
— Говорят, модно.
Они сели.
Штуб опять сжал виски ладонями. И немножко посидел с закрытыми глазами. Усталость все более и более побеждала его давешнюю энергию.
— Послушайте, доктор, — негромко сказал он, — я вот что… Я хотел у вас спросить: вы уверены в своем коллективе?
— Это — как? — не понял Устименко.
— Я спрашиваю про вашу больницу. Только про нее. Не про город и не про область. Про больницу.
— Я сейчас отвечаю за все, — прямо и холодно глядя в глаза Штубу, сказал Устименко. — И за Унчанскую область, и за город, и за мою больницу. Людей, враждебных Советской власти, не знаю и убежден, что таких в наших кадрах нет. Если вам желательно меня убедить в обратном, то вряд ли это состоятельная попытка. Я могу идти?
Устименко поднялся. Одной рукой он упирался в стол Бодростина, другой — на палку.
Штуб усадил его, успокоил какой-то шуткой и стал расспрашивать о подробностях некоторых фактов, об обстоятельствах, которые хотел прояснить до конца. Это было нужно ему для того, чтобы с полной непреложностью опровергнуть наиболее отвратительные главы бодростинского двухтомника.
— У вас хорошие работники? — тихо и грустно спросил Штуб в заключение.
— Великолепные, — ответил Устименко.
— Без недостатков?
— Я отвечаю за них. И за их недостатки тоже.
— Ну что ж, — совсем тихо произнес Штуб. — Ну что ж, это правильно.
Латышский акцент вдруг резко зазвучал в его речи.
