Двадцать первый: Книга фантазмов - Османли Томислав (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗
— Что ж, послушаем и эту великую мысль… — в раздражении повернул к нему голову Гордан.
— Из-за того, что в облаках я витал. В отличие от вас, мы считали, что спасаем мир, все больше о других думали. Мы боролись за идею, а что есть у вас?
— Если вы спросите меня, молодой человек, то я вам скажу, что думаю так же, — вступила в разговор учительница. — Такие идеи, как у… господина, я никогда не разделяла. Коммунизм презирала, но и я думаю, как он, так же…
— Ясное дело! Мы — одно поколение!.. Хотя, мне кажется, ты немного старше… — ехидно добавил железнодорожник.
— …иногда я спрашиваю себя: Удалась ли моя жизнь? Был у меня муж, земля ему пухом, только вот детей у нас не было. Я когда-то думала, ну, что ж — нет у меня своих детей, зато есть ученики. Если нет собственных, буду воспитывать чужих, молодое поколение. Все равно — это наши дети, за ними будущее страны. Теперь-то я вижу, кого мы вырастили. И они, — она указала головой на Кирилла, — и мы. А почему так вышло? Не знаю… Мы не учили их быть грубыми и бездушными. Мы прививали им любовь к труду, уважительное отношение к старшим…
Тут Кирилл вскочил со своего места.
— Ну, наконец-то! — воскликнул он с радостным выражением на лице.
Гордан и учительница посмотрели на него с недоумением.
— Поезд! — сказал он им. — Поезд идет!
Они повернулись и вдалеке увидели состав, который приближался к вокзалу. Из-за горячего дрожащего воздуха состав в своем движении, казалось, подпрыгивал на рельсах — то влево, то вправо, что выглядело странным, совсем нереальным.
Кирилл наклонился, взял в руки плетеную сумку с ракией и переместился поближе к железнодорожному полотну, а женщина, повесив сумку на плечо, подняла свой клетчатый чемодан и встала рядом с железнодорожником.
Поезд въехал на станцию и со скрежетом остановился.
— Киро! — крикнул Гордан, — подождите, я тоже с вами!
Он поднял с земли рюкзак и бросился к вагону как раз в тот момент, когда состав тронулся, резко заскрипел и медленно пошел по раскаленным рельсам, постепенно отдаляясь от железнодорожного вокзала странно изменившегося Скопье.
34
Профессор Кавай начал ждать выходных и готовиться к поездке в Охрид сразу же после встречи с Пипаном. Теперь он понимал, почему всю жизнь чувствовал душевное родство с этим человеком, который оказался не просто строителем неких новых объектов, а созидателем лучшего мира — как сам Кавай, он желал добра людям и стране, в которой они жили.
Они не поддались рутине, в них не угасла мечта. Их не поразила страшная болезнь меркантильности и накопительства, превратившаяся в эпидемию, от которой все более массово и без надежды на выздоровление страдало общество по всей его вертикали, и чем выше, тем сильнее. Как грибы после дождя, замечал Кавай, вокруг появилось огромное количество лжеинтеллигентов, которые на публике высказывали идеалистические и альтруистические взгляды, а на деле вели себя как крайние прагматики и эгоисты. В отличие от таких людей, которых все глубже, как выражалась Майя, засасывало болото, этих двоих, Кавая и Пипана, несли прозрачные воды старых идеалов.
Кавай от колес до крыши осмотрел свою Фольксваген-букашку, машину, которую Майя называла своей «старшей сестрой», потому что она стала членом семьи Каваев еще до того, как она родилась. Ей дали и кошачье имя Мици, частично за нежный дымчато-голубой цвет, но главным образом, за те девять жизней, которые автомобиль профессора Кавая без особых проблем прожил на протяжении последних тридцати пяти лет. Приведя Фольксваген в порядок, Климент Кавай вернулся домой. Открыл шкаф, достал оттуда чемодан и рюкзак с термосом для воды, который Майя использовала для походов за город. Рюкзак показался ему наиболее подходящим для авантюры, которую они задумали с Пипаном. В тот момент зазвонил телефон.
— Майя! — обрадовавшись, прокричал отец в трубку. — Как ты, милая?
— Отлично! А как вы, дорогой профессор? Мне тебя не хватает, — сказала она. Было прекрасно слышно, как будто она звонила откуда-то поблизости.
— Главное, чтобы продвигалась твоя диссертация, — нейтрально отозвался Кавай, чувствуя при этом, как от избытка чувств у него собирается комок в горле.
— Все хорошо. Мы определили тему. Как ты? Что там у вас нового?
— В выходные хочу поехать в Охрид, — ответил, улыбаясь, Кавай, вместе со словами посылая дочери через океан свою счастливую улыбку.
— Значит, и Мици ожидает прогулка? Это хорошо, папа. Постарайся отдохнуть там получше. Знаешь, у меня от твоих слов слюнки текут. Так захотелось рыбки и глоток желтой ракии!..
— Я не отдыхать еду, Майя. Проводить исследование.
— Что, — из Нью-Йорка с укором произнесла девушка, — снова на горы будешь карабкаться? Это уже не для тебя, папа.
— Э, нет, — весело ответил профессор Кавай. — На этот раз я спущусь под землю.
— Куда-куда? — донесся голос, в котором чувствовались одновременно удивление и смех.
— Стефан… Ты ведь помнишь Стефана Пипана?
— Помню. У него еще было два сына-дуралея, которые дергали меня за косички, когда приходили к нам домой…
— Послушай, Майя… Существует подземный ход, необыкновенно длинный, который начинается от крепости в центре Охрида…
— И куда ведет?
— Вот! Моя кровь! — обрадовано произнес Кавай. — Ты, как всегда, задала верный вопрос. Этот ход, как мне видится, ведет в какое-то другое измерение.
— Вниз? — спросила Майя.
— Наоборот, милая. По моему мнению, вверх. Ну, это мы посмотрим…
— Хорошо, папа. Я тебе позвоню..
— Береги себя, Майя. Не переутомляйся! — вернулся Кавай к реальности и снова ощутил комок в горле.
— И ты, папа. Возьми с собой теплую одежду. Охрид обладает двумя особенностями: там чудесное озеро и прохладные вечера. Смотри, не простудись…
— Да, да…
— Я люблю тебя, Индиана Джонс! — сказала Майя, и профессор Кавай услышал в трубке ее громкий поцелуй, а потом короткие гудки.
Кавай не спеша повесил трубку и почувствовал на глазах слезы. В тот момент, когда он поднес к лицу руку, что вытереть их, он заметил сидящую в торце стола Анастасию — она, как всегда, глядела на него нежно, с сочувственной улыбкой.
— Это ничего, — сказал Кавай покойной жене, — с недавнего времени у меня стали слезиться глаза. Нужно пойти показаться врачу… Извини, сейчас мне надо собираться, — сказал профессор и скрылся в спальне, где стоял его старый рюкзак.
35
— Никаких табу не существует, — говорила, обращаясь к Роуз, Фиона Фицпатрик, пока они пили виски и курили, сидя у барной стойки в кафе в центре Бостона. — Мне потребовалось чертовски много времени, чтобы это понять. Думаю, понимание этого одинаково травматично и для католички, и для еврейки. Что касается меня, то уже на первом причастии я почувствовала, что я не такая, как другие, и что мне чужд этот ритуал с девочками, одетыми, как невесты. В течение многих лет я страдала из-за того, что отличалась от своих подружек. У меня было несколько парней, но они ничего для меня не значили. Я потеряла девственность в двадцать один год, и это был очень болезненный опыт. Мои последующие любовные попытки были редкими… Я не получала от них никакого удовольствия и, наконец, поняла, что мне просто-напросто нужна другая любовь. Только когда я отбросила табу, засевшие у меня в мозжечке, я начала жить нормальной жизнью. Я начала любить. Увидишь, это очень просто.
Но это было не просто. Тем не менее, жизнь шла своим чередом.
Роуз радовалась своей дочери, ее успехам в учебе. Отправляя Ребекку на каникулы к бабушкам и дедушкам в Нью-Йорк летом и в Аризону зимой, с нетерпением ждала, когда та вернется… И вот, на этот раз, увидев Ребекку, она сразу поняла, что девочка стоит на пороге нового периода в жизни. Роуз считала знаменательным моментом то, что и мир находится на пороге нового тысячелетия. Роуз Коэн воспринимала это как карму и, как миллионы других людей, надеющихся на лучшее, рассматривала первый год нового века и тысячелетия как вхождение человечества в эпоху мира и процветания. А не просто как календарный разрыв с предысторией агрессии и оскудения, которая явила свою кульминацию в век, в котором родилась она, ее покойный муж, ее дочь, ее родители, которые, как они сами говорили, «из-за подагры и низких налогов» теперь жили в Аризоне. Все более утопая в старческом эгоизме, они забывали о Роуз и иногда не звонили ей по несколько недель. Больше всего ее обижало то, что когда они все-таки звонили, то постоянно говорили о себе, мало интересовались ею и совсем не спрашивали про Ребекку. Это отдаляло ее от них и заставляло мстить тем, что и она в свою очередь им не звонила. Роуз оставила все как есть, полагая, что для любви необходимы две стороны и постоянный взаимный интерес… Аризона, подагра и их старческая немощь и одиночество — всё это вместе и было им наказанием за эгоизм.
