Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
– Что ж, кто не разглядел тебя, поверят мне на слове. А все остальное от тебя будет зависеть. Ну, посторонись.
Фрол молча отступил. Большаков тронул лошадь.
Опустив голову, Курганов шел к конюшне. Потом остановился, поглядел в ту сторону, куда поехал председатель. Но не увидел ни председателя, ни деревенских домов. Он видел только, что под ослепительно белым снегом лежала перед ним земля.
Под ослепительно белым снегом лежала земля.
Снег толстым слоем покрывал крыши, пушистыми шапками висел на столбах, на ветках деревьев. Тайга под снегом стояла отяжелевшая, усталая.
Обильным куржаком были покрыты телеграфные провода. И казалось, что меж столбов натянута не проволока, а разлохмаченные, низко провисшие от собственного веса канаты.
Временами с деревьев срывались комья снега, осыпался с проводов куржак. Тогда в воздухе долго плавала и переливалась в солнечных лучах мелкая снежная пыль.
Дымились трубы. Клубы березового дыма, тоже ослепительно белые как снег, поднимались отвесно вверх. Они напоминали летние курчавые облака, которые плавают в небе в жаркий погожий день.
Устин всегда был равнодушен к природе, никогда не обращал внимания на ее красоту. Но сейчас, понуро шагая по деревне, вдруг увидел ее, ощутил каким-то обнаженным, болезненным чувством. Он почувствовал, может, впервые в жизни, как пахнет свежий, не измятый еще ногами снег, как из тайги накатывает волнами запах стылой хвои и приятно царапает в горле, чуть кружит голову.
Зимой деревня кажется тихой, праздной, отдыхающей от летних трудов и забот. Но Устин знал, что это не так. Вон на краю деревни стучит и стучит электростанция. Это значит, что по отяжелевшим проводам-канатам в ремонтную мастерскую, в амбары, в колхозный гараж, в скотные дворы – во все службы огромного хозяйства беспрерывно течет электричество, освещая помещения, подавая воду, вращая станки. И всюду идет работа, всюду своим чередом идет жизнь.
Вот, например, скотные дворы, телятник… Устин остановился, несколько минут глядел, как хлопочут вокруг коровников девушки и пожилые женщины, то появляясь на улице, то исчезая в помещениях. Из телятника выскочила внучка старика Шатрова в одном халатике, с подоткнутым подолом – видно, мыла и чистила в стайках, – подбежала к изгороди, закричала:
– Анна Тимофеевна! Ну как?
– Растелилась, слава те Господи. Телочкой. А Звездочка еще мучается, – прокричала в ответ пожилая женщина.
– Ветеринар приехал?
– Тут, тут, доченька… Ох, тяжелый нынче отел!
И обе скрылись, поспешили к своим делам.
Только Устану некуда теперь спешить. Некуда? А разве когда-нибудь было – куда?
«Да, было», – думал он, шагая дальше. Он торопился иногда куда-то. А куда? Зачем?
С проводов все сыпался куржак. Там, где он падал, долго стоял переливающийся искрами снежный столб.
По улице шныряли вездесущие ребятишки. Раскрасневшиеся на морозе, обсыпанные снегом, они сбивали палками куржак с проводов и деревьев, с хохотом плясали в искряшихся облаках и сами переливались под лучами солнца, точно были одеты не в истертые полушубки, не в растерзанные Бог знает о какие сучья и шипы пальтишки, а в диковинную царственную парчу.
Так куда же и зачем торопился иногда он, Устин Морозов? Что ж, он знал куда. Он всегда это знал…
Устин свернул в переулок, в ту сторону, где стояла давно законченная кладкой водонапорная башня. Возле башни еще летом сколотили дощатую времянку, и сейчас в ней что-то пилили, строгали, точили. Из времянки то и дело выходили люди с деревянными брусьями, рамами, коробками в руках, с изогнутыми замысловато железными трубами и скрывались в единственном дверном проеме башни. Дверь еще не была навешена, и оттуда брызгали искры электросварки.
Из башни вышел прораб Иван Моторин с запорошенными опилками плечами, в шапке с торчащими вверх ушами, остановился, вытаскивая банку с табаком. Заклеивая языком самокрутку, глянул на солнце, прищурив один глаз, и тут же напустился на высоченного, с длинными руками парня:
– А чтоб тебя… Гришка! Ты какой патрубок тащишь?
– Так сам же говорил – шестидюймовку надо.
– Правильно. А это сколько? Четыре дюйма! Голова!
Парень растерянно вертел в руках отрезок трубы.
– Ладно, этот пригодится в третьей секции. Резьбу только нарежь. Да левую гляди не перепутай… А-а, Устин! – воскликнул он, увидев Морозова. – Скоро, скоро, брат, дадим водичку людям. Прямо в кухни хозяйкам подадим. Свеженькую. Так что продавай к весне коромысло.
Устин постоял, как бы раздумывая, вступать с Моториным в разговор или нет. И пошел дальше.
«Дадим водичку людям…» А он, Устин, торопился иногда… Да что там – иногда! Всю жизнь он ждал тех, кто помешает «дать людям водичку». И при первой же возможности торопился к ним на помощь. Торопился, чтобы помочь им растоптать вот такую свежую красоту земли, чтоб задушить смех вон тех ребятишек. И воду… да, чтоб и воду не дали людям…
Ему вдруг захотелось почувствовать, увидеть, чему же он еще хотел помешать. Почувствовать и увидеть все до конца… Так пьянице, наверное, хочется глотнуть очередную стопку водки. Потом еще одну, и еще – до тех пор, пока не отупеет он окончательно и не свалится замертво.
Устин пошел мимо гаража к механической мастерской.
Широкие ворота гаража были распахнуты настежь. Там, в глубине черного зева, свисали с потолка электрические лампочки, поблескивали зеленые упрямые лбы автомашин, маячили люди.
Ободранная полуторка, на которой ездил сын председателя Мишка Большаков, стояла во дворе. Сам Мишка, в огромных валенках и новой фуфайке, был возле машины. Рядом с ним стоял заведующий гаражом Сергеев.
– Так как насчет новой машины, а? – спрашивал Мишка.
– Так что я? Отец…
– Отец, отец… Вы бы объяснили сами: пора, мол, Михаилу новую…
Устин не стал больше слушать. Хрустя снегом, зашагал прочь.
«Новую машину, значит, ему надо…» – думал он с ненавистью о Мишке Большакове. И этому он, Устин, хотел помешать. Чтоб не получил… «Ну-ну, погоди! Правильно за него Демид выговаривал. Погоди…»
Возле мастерской Морозов опять постоял, слушая издали грохот железа, визг токарных станков, голоса людей. О чем перекликались люди – ругались они или балагурили, – он понять так и не мог. Стоял и тупо думал: «Ну да, чтоб не грохотало тут железо, не ревели моторы, замолкли голоса…»
… А потом шел мимо амбаров, где пели женщины и девушки, сортируя семена: «Ну да, чтоб не пели, не драли горло. Распелись…» Попалась ему навстречу женщина с грудным ребенком: «Чтоб не рожали…» У конторы почти столкнулся с бухгалтером Зиновием Марковичем: «Все считает, все считает… Обломать пальцы, чтоб не считал…» Наконец увидел председателя, уезжающего из деревни в своей кошеве. «А этого вообще, вообще…»
Морозов долго смотрел вслед Захару Большакову, пока тот не скрылся из виду. Подняв голову, зачем-то огляделся вокруг.
Земля по-прежнему лежала под ослепительно белым снегом. Пылало над ней солнце, обливая ее светом, зажигая каждую снежинку, расцвечивая окна, заглядывая в каждый дом.
С необозримого заречья, где застыли огромные белые волны, все так же тянуло запахом холодного снега, из тайги – мерзлой хвоей. Над деревней они мешались, образуя, вероятно, тот самый эликсир, который очищает кровь, омолаживает человека. Так почему бы и ему, Устану, не очистить свою кровь, не помолодеть?
В какую-то секунду ему даже хотелось побежать вслед за Большаковым, догнать его, рассказать все-все, попросить места на этой земле, под этим солнцем.
Но это была только секунда. В следующий миг он уже понял, что никогда не осмелится, никогда у него не хватит сил рассказать людям, чему он пытался помешать.
Нельзя одолеть неодолимое, как нельзя снять с неба солнце и погрузить землю во мрак. Но если люди узнают, что он пытался это сделать, они не простят. Есть дела, которые люди не прощают, за которые надо расплачиваться сполна…
… Приплетшись домой, Устин разделся, сел к окну и принялся смотреть на улицу.
