Я была первой - Панколь Катрин (книги онлайн .TXT) 📗

Квартиру они так и не купили, то есть квартира все-таки появилась, но все произошло совсем не так как хотелось матери.

Дедушка постоянно интересовался как обстоят де­ла с поиском жилья, и с большим тактом и деликатно­стью намекал сыну, что молодой паре стоит пожить своим домом, а не вместе со стариками, имеющими свои устоявшиеся привычки. В конце концов, отец сдался: мысли о жилье не давали ему покоя, мешали ре­заться в карты, жульничать и складно фантазировать.

Однажды он явился домой, и сияя от радости, бро­сил на кухонный стол связку ключей. То были изящ­ные ключи из хромированной стали с широкими зуб­цами, острыми как сабли. На глянцевой этикетке красовались его имя и адрес. Вся семья пришла в вос­торг и дружно отправилась провожать молодых в прекрасную квартиру на улице Либелюль, располо­женную в самом роскошном районе Тулона, где на ле­систых холмах с видом на море строились изыскан­нейшие дома. Умиленные родственники прихватили с собой кастрюли, кровати, матрасы, новенький холо­дильник и две детские кроватки. Стоя у высоких оконных проемов, все как зачарованные любовались превосходным видом на море и чайками, почти вплотную подлетавшими к стеклу. Мать гордо при­жималась к мужу, полная любви и неги. Своя кварти­ра! Наконец-то у нее появилась своя квартира. Она так долго об этом мечтала, так долго врала своему от­цу, что прекрасно уживается со свекровью. Родствен­ники принялись было раскладывать матрасы, разво­рачивать простыни, но Джемми их остановил: «Стойте, вещи мы разгрузим завтра, а сегодня надо отпраздновать новоселье». И повел изумленную род­ню в итальянский ресторан в конце улицы.

Но разгрузить вещи им не удалось…

На следующее утро, когда отец отправился поды­шать свежим морским воздухом, в дом явились су­дебные приставы и поинтересовались у матери, что она делает в этой квартире, служившей эталонным жильем для привлечения клиентов. Выяснилось, что накануне кто-то похитил ключи от входной двери.

Так закончился ее сказочный роман с цыганским бароном и принцем Уолл Стрит. Ее провели как дев­чонку. Боязнь огласки и горечь унижения наполняли все ее существо глухой ненавистью. Однажды посе­лившись в ее теле, ненависть нарастала с каждым днем, питала ее своим живительным ядом, проника­ла в каждую пору, каждую клетку мозга, каждый со­судик. Мать исходила желчью и гневом, проклинала небо, землю и людей, презирала свое собственное те­ло, отданное на откуп недостойнейшему из мужчин. Она открыла ему свои объятия, приняла его семя, позволила его нечистой крови смешаться со своей и произвела на свет детей, худых и курчавых как он, с такими же как у него огненными очами. Как он по­смел так с нею обойтись. С нею, дочерью такого отца, дочерью человека, уважавшего деньги! Ее отец был королем недвижимости, он покупал, продавал, полу­чал прибыль, обедал с банкирами, его уважали на бирже. Он заставил ее предать собственного отца, он не признает ликвидных ценностей, биржевые сводки по радио для него пустой звук, тесные столбики цифр в газетах – бумагомарание. Ярость, клокотав­шая в ней, заставляла корчиться от нестерпимой бо­ли, сгибаться пополам, валиться на землю, изнемогая от гнева. Мать рыдала, до крови впивалась локтями в собственные руки, безобразно затягивала груди, что­бы они больше никогда не воспряли в умелых руках этого гнусного лжеца, этого грязного предателя, ко­торого она сама добровольно выбрала себе в мужья. «За что? За что мне такая мука?», – стонала она сквозь зубы, призывая в свидетели невидимые силы зла.

Он вернулся только под вечер. Вошел, насвисты­вая, перебросив куртку через плечо. Тогда мать под­нялась, бледная, опустошенная, и ни слова не говоря, не размыкая сведенных судорогой губ, указала ему на шерстяные одеяла в дверном проеме. Двери приставы унесли с собой. «Таков закон, сударыня, – сказали они матери, – мы действуем строго по закону. Сочувству­ем, сударыня, но таковы наши правила». Мать молча завесила образовавшуюся дыру. Отец даже не уди­вился. Он спокойно раздвинул одеяла, раздувавшиеся от морского ветерка. Они напоминали паруса в порту и кофточки девушек, показывавших ему свои сокро­вища. Он взглянул на одеяла, потом на мать, чей соб­ственнический инстинкт был сегодня так больно уязвлен, и решение нашлось само собой. «А почему бы тебе не позвонить отцу? – спросил он. – Твой отец – богатый человек, он заплатит!»

Дедушка, не отрываясь от приемника, выписал чек. Взамен он потребовал от дочери немедленно бросить этого проходимца, этого босяка и мота. В противном случае он грозился от нее отказаться. Но мать не могла бросить мужа. Она носила в себе его третьего ребенка.

Этим ребенком была я. Я росла в ее лоне, лишая ее последних сил, питалась ее гневом. Я незримо наблю­дала как она предается плотским утехам с ненавист­ным мужем. Не имея воли сопротивляться, она позво­ляла себя ласкать. Она хотела бы выбросить его из своей постели, прогнать его вон, но силы были на ис­ходе. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. Ей бы так хотелось поделиться с ветром своими мечтами, чтобы он передал их новому принцу, который при­мчится и избавит ее от страданий, но надеяться было не на что. Она похоронила себя заживо, стала залож­ницей своей несчастной любви. Вся ее жизнь своди­лась к хозяйственным хлопотам, все ее тело – к набух­шей от молока груди. Она покорилась, стала глухой ко всему и безучастной. Ярость откипела, но в глубине души мать продолжала бороться: она жила, стиснув губы и гордо сжав кулаки. Она молча стирала, глади­ла, разогревала бутылочки, проверяла задания по чте­нию, развешивала тряпки и пеленки, готовила пюре и кашки, но злость не покидала ее ни на минуту, и сколько бы она ни плакала, слезы не приносили облег­чения. Она жила ожиданием: глядя вдаль, на голубое море, на свободных, почти невесомых чаек, она мечта­ла о том времени когда дети подрастут. Она измеряла нас большой деревянной линейкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.

Когда отец, по обыкновению мурлыкая себе под нос, возвращался домой, ненависть ненасытным зве­рем отступала вниз, в самое нутро, и мать поспешно прятала кухонный нож, чтобы невзначай не перере­зать ему горло. Он называл ее «душа моя, любовь моя, красавица ты моя», а она готова была разбить все к чему прикасалась и давилась от злобы. Он при­нимался танцевать «ча-ча-ча», покачивая бедрами, тянулся ее обнять, а она стояла словно приклеенная к полу, жалась к дверному косяку. Зачем он напялил эту дурацкую рубашку с острым воротником? И что за манера полировать ногти, будто от этого он пере­станет быть грязным бродягой? А украденный ком­постер, который он гордо доставал из кармана как бо­евой трофей? А сальная прядь волос, падавшая на лоб? А эти ловкие пальцы, похожие на липких ядови­тых змей… Любая мелочь была ей ненавистна. Она следила за каждым его шагом, словно зажигала габа­ритные огни на его пути. А он плыл мимо как трех­мачтовой корабль, и считал ее недотрогой.

Он взял за обыкновение возвращаться домой очень поздно, а потом и вовсе перестал возвращаться. Она начала работать по ночам, умирая от усталости. Выводила длинные адреса на конвертах, подшивала юбки, клеила подошвы, делала выкройки. Расход-приход, расход-приход, и сложенная купюра прята­лась в корсет. Мать тайно готовилась к бегству, по­добно одержимому свободой каторжнику.

Однажды она упаковала вещи и, закутав детей в теплые пальто, села с ними в парижский поезд. Он вернулся домой трое суток спустя. За открытыми дверями шкафов зияли пустые полки, в холодиль­нике было хоть шаром покати, только занавески по-прежнему качались на ветру.

На кухонном столе он не нашел никакой записки.

Мать оставила ему только связку ключей. То бы­ли изящные ключи из хромированной стали с ши­рокими зубцами, острыми как сабли.

Человеческая внешность по сути – маска, за ко­торой удобно прятаться от остального мира, скры­вать от людей свои терзания.

Я тоже придумала себе подходящую роль. Я при­творялась веселой, волевой, энергичной, игривой, кокетливой, озорной, всегда готовой подать пример, подчиниться старшим, прийти на помощь, когда в воздухе запахнет жареным, когда двое ненаиграв­шихся взрослых, не способных даже расстаться по-человечески, начнут метать друг в друга громы и молнии. Мое тело кружилось в бешеном танце, губы механически расплывались в улыбке, руки послуш­но обвивались вокруг родительских шей: чем боль­ше я их боялась, тем больше ласкалась. Я забывала о своей злости, о своей ненависти к этой парочке, то и дело разыгрывавшей дикие сцены у нас на глазах, и всеми силами старалась их успокоить, помирить… до следующей ссоры. Я стремительным маленьким пожарным влетала в комнату и выливала ведра хо­рошего настроения на их негодующие физиономии.