Уроки норвежского - Миллер Дерек Б. (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .txt) 📗

Сигрид слушает, а потом обращается к Ларсу по-английски:

— То есть вы не считаете, что это слабоумие?

Ларс стучит пальцем по столу. Он не хочет противоречить Рее. Не при посторонних. Не в том, что касается ее родных. Но в нем говорит чувство долга и справедливости. Перед тем как ответить, он прикидывает, как сделать так, чтобы Рея сама признала его правоту.

— Рея сообщила ему кое-что сегодня утром. Это не могло не повлиять на него.

Сигрид поворачивается к Рее и ждет.

— Прошлой ночью у меня был выкидыш. Но меня отпустили домой из больницы. Это был первый триместр. Утром я рассказала об этом деду.

Тут вмешивается Петтер:

— Сожалею, — говорит он.

Рея кивает. Она не хочет становиться центром внимания.

— Не то чтобы мы не были к этому готовы. Но Шелдон точно не был готов, — замечает Ларс.

Рея молчит, поэтому он продолжает:

— Я не думаю, что это деменция. Шелдон пережил всех, кого он знал, включая сына и жену. Мне кажется, что он переехал в Норвегию из-за нашего будущего ребенка. Ради возможности увидеть, что жизнь продолжается. Но ребенка мы потеряли.

— А чем вы объясняете его поведение? — спрашивает Сигрид Ларса.

— Полагаю, чувством вины. Его мучает чувство вины от того, что он их всех пережил. Прежде всего своего сына Саула — отца Реи. Возможно, также старших товарищей, погибших во Вторую мировую. Своего двоюродного брата Эйба. Жертв Холокоста. Сослуживцев по Корее. Жену. Этого ребенка. Я думаю, он не в состоянии пережить еще больше. Теперь что касается корейцев. Я знаю, что есть сомнения по поводу его участия в боевых действиях, но я уверен, что он в них участвовал, потому что корейцы мерещатся ему за деревьями. Не думаю, что это корейцы вообще. Речь идет о людях, которых он убил, и он сожалеет об этом. Даже при том, что это произошло на войне.

Рея с ним не согласна:

— Мой дед не испытывает чувства вины из-за того, что пережил Холокост. Поверьте мне. Если он о чем и сожалеет, так это о том, что не прибавил себе годов и не попал на войну бить нацистов.

— Но ему было всего четырнадцать, когда Америка вступила в войну. Он был ребенком.

— Ты что, не знаешь его?

Сигрид продолжает писать в блокноте, добавляя заметки к своим соображениям по поводу Ларса и Реи и времени исчезновения Шелдона.

Осталась последняя деталь.

— Как вы объясните вот это? — спрашивает Сигрид, вручая Рее записку, найденную на месте преступления.

— Это написал мой дед.

— И о чем, по-вашему, в ней говорится?

— Ну, — замечает Рея, — важно не столько то, о чем в ней говорится, сколько что это означает.

— Да. Хорошо.

— Вот почему мы с Ларсом расходимся во мнении по поводу диагноза Шелдона.

Сигрид забирает записку и читает ее вслух, как может, не зная, как ее правильно прочесть:

Прикидываю, что пора линять с Территории, так как они собираются принять меня и сивилизовать, не могу этого позволить. Это уже было.

Речные крысы 59-й параллели

— Что это значит? — спрашивает Сигрид.

— Я не знаю, — отвечает Рея.

Глава 4

Шелдон не видел, как его сын погиб во Вьетнаме. Но он снова и снова представлял себе это. Много ночей подряд он видел во сне, как все происходило. Мейбл будила его:

— Тебе что-то снится, — говорила она.

— Нет, на сон это не похоже.

— Тогда кошмары. Это кошмары.

— Да нет, не совсем. Как будто я там нахожусь. В лодке вместе с ним. Патрулирую Меконг. Ночью поднимаюсь вверх по притоку. Я ощущаю вкус кофе. Ноги зудят.

Мейбл исполнилось сорок пять. Она имела привычку спать обнаженной, если не считать обручального кольца и маленького бриллиантового кулона на тонкой цепочке из белого золота. Кулон она сделала из кольца, которое Шелдон подарил ей, когда они обручились в 1951 году, и она никогда его не снимала.

Мейбл без труда просыпалась среди ночи. Его приступы страха не беспокоили ее. Двадцать три года назад, когда Саула мучили колики, он не давал ей заснуть по ночам. С тех пор она привыкла спать мало. После смерти Саула это больше не имело значения.

Сон начал сниться Шелдону летом 1975 года. Саула уже похоронили. Мейбл лежала на белой простыне. Она была миниатюрной, с шикарной фигурой, и любила со сна потянуться, вытянув ноги, выгибая спину и напрягая пальцы рук, пока все тело не начинало покалывать. Она сохраняла это положение какое-то время и расслаблялась, когда мышцы начинало сводить…

Донни тоже лежал голый на простыне. Стояла испепеляющая жара. Кондиционера у них не было. Под потолком медленно вращал лопастями древний вентилятор, который выглядел так, будто его привезли из колониальной Кении. Он перегонял горячий воздух вниз.

Мейбл включила ночник.

Тот их разговор еще не состоялся. Донни пока не задал жене тревоживший его вопрос. До этой ночи он еще был готов к тому, чтобы все так и продолжалось. Чтобы он вставал по утрам, шел в часовую мастерскую, надевал окуляр, заменял пружинку, смазывал колесики, ставил новую ось и новую заводную головку. Съедал сэндвич. Приходил домой. Разговаривал ни о чем. Читал газету. Выпивал. Шел спать. День за днем, позволяя времени совершать свой ход, пока он сам чинит приборы, отмеряющие его.

Но той ночью 1975 года все изменилось. И невозможно было понять, что именно произошло. Может, это случилось из-за жары: находясь в Нью-Йорке, в Нижнем Ист-Сайде, он представлял себе вьетнамскую жару, которая пропитывала потом простыни.

А может, он больше не мог держать все это в себе, и независимо от возможных последствий надо было поговорить.

Когда она взяла его за руку и вздохнула, Донни спросил:

— Почему ты до сих пор со мной? Почему ты не бросила меня?

Он запомнил, что голос у него при этом был спокойный. Искренний. Извлеченный из подземных глубин человечности, тихий и ровный, звучащий в наших коллективных душах.

Мейбл долго молчала, прежде чем ответить. Он смотрел, как сгибаются и разгибаются пальцы ее ног с ярким педикюром. У нее был великолепный высокий подъем.

— Знаешь, о чем я думала? — сказала она.

— О чем?

— Я думала об этих двух космических кораблях, которые только что нашли друг друга в полной пустоте.

— Не понимаю, о чем ты.

Она повернулась к нему и нахмурилась:

— Ты что, новости не смотришь?

— Последнее время я не поднимал головы.

— «Аполлон» и русский корабль. «Союз». Два дня назад они состыковались. Там, в полной темноте. В этой абсолютной тишине они соединились. Я думаю, каково это было — услышать звук стыковки. Ты паришь. В невесомости. И неожиданно слышишь, как о борт твоего корабля звякает металл. Твой враг протягивает руку в космической перчатке и ты пожимаешь ее. Забыв, наконец, обо всех противоречиях. Я, бывало, испытывала подобное чувство. Это как… вновь почувствовать запах из своего прошлого, и сразу старый мир врывается, и время исчезает, и ты снова оказываешься в том месте. Как ты это назовешь?

— Надежда.

— Тебе следует смотреть новости.

— Я не могу понять: это твой ответ или нет?

— Я с тобой, Шелдон. Какая разница, почему.

— Есть разница.

— Почему?

— Я должен знать, насколько это надежно.

— Тут не научный эксперимент, Донни.

— Я сейчас работаю над одним трудным заказом. Часы «Омега Спидмастер». Там сломался винт, который сидит под ударной пружиной. Чтобы до него добраться, я должен разобрать весь механизм, и я не уверен, что смогу его потом собрать. Все эти индивидуальные сборки, они такие, с особенностями. Знаешь, астронавты, которые сейчас находятся в космосе, носят такие же часы.

— Совпадение?

— Таких часов много. У меня такие были, но их забрал Саул. Не знаю, куда они потом делись.

— Очень жаль. Я люблю совпадения.

— Ты винишь меня?

— А ты сам себя винишь?

— Да. Полностью. Я вырастил его на рассказах о войне. Я внушал ему, что мужчина должен защищать свою родину. Я подталкивал его вступить в армию. Евреи не могут выехать из России. Они подают документы и попадают в черные списки. Их называют отказниками. Они там живут как загнанные крысы. Мы живем как люди. Это потому что мы — американцы. А Америка воюет. Так что, Джонни, доставай свое ружье, говорил я.