Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро (книги без сокращений txt) 📗
— Ладно. Надеюсь, ты прихлопнешь эту тварь. Чтоб под ногами не путалась.
Интендантское управление Королевской Армады помещается в двухэтажном доме на главной улице Ислы. Вот уже полтора часа, как Фелипе Мохарра — бурая куртка, платок на голове, наваха за кушаком и альпаргаты на ногах — стоит в узком коридорчике первого этажа среди еще двадцати примерно посетителей, ожидающих приема: тут моряки, гражданские, старики, женщины в черном с детьми на руках. Пелена табачного дыма, гул голосов. Разговоры крутятся вокруг одного и того же — пенсии, пособия, наградные, которых не платят. У дверей в кабинет, небрежно привалясь к грязной стене с отпечатками грязных ладоней и пятнами сырости, стоит на карауле солдат морской пехоты в куцем синем мундире с желтыми, перекрещенными на груди ремнями амуниции. В коридор высовывается голова писаря:
— Следующий!
Под взглядами соседей Мохарра, встрепенувшись, входит в приоткрывшуюся дверь. На его «добрый день» никто не отвечает. Солевар бывал здесь так часто, что наизусть выучил и коридор, и кабинет, и все, что в нем ни есть. За маленьким, заваленным бумагами столом, окруженным картотечными шкафами, на одном из которых рядом с порожней бутылкой вина лежит полковриги хлеба, работает прапорщик. Мохарра останавливается перед столом. Он прекрасно знает и прапорщика, и писаря — прапорщик неизменно все тот же, а писари часто меняются, — но знает и то, что для них десятки посетителей, ежедневно проходящие здесь, — все на одно лицо. И он, конечно, тоже.
— Мохарра, Фелипе… Мы там канонерку французскую пригнали… Вот пришел наведаться, как там будет с деньгами за нее…
— Номер дела?
Солевар называет номер. Он по-прежнему стоит на ногах, потому что никто не предложил ему присесть — единственный незанятый стул с намерением отставлен в дальний угол, чтобы у посетителей не возникало побуждения расположиться с удобствами и надолго. Покуда писарь роется в шкафу, прапорщик снова берется за бумаги, лежащие на столе. Но вот писарь кладет перед ним раскрытую в нужном месте регистрационную книгу и папку с документами.
— Мохарра, вы сказали?
— Он самый. Там еще должны значиться Франсиско Панисо и Бартоломе Карденас, ныне покойный.
— Не вижу.
Писарь из-за спины прапорщика показывает ему запись в книге. Взглянув туда, тот открывает папку и листает бумаги, пока не находит искомое.
— Да, есть. Ходатайство о выплате наградных за французскую канонерскую лодку, захваченную у мельницы Санта-Крус… Резолюция пока не наложена.
— Как вы сказали?
Прапорщик, не отрываясь от бумаг, пожимает плечами. Он пучеглазый, лысеющий, небритый. Из-под небрежно расстегнутого синего мундира выглядывает грязноватая сорочка.
— Я сказал, что ваше дело пока не решено, — равнодушно отвечает он. — Начальство еще не подписало.
— Однако же в той бумаге, что у вас тут…
Короткий, пренебрежительный взгляд. Взгляд занятого человека.
— Грамотный?
— Не… Не шибко… Нет.
Прапорщик похлопывает разрезным ножом по документам:
— Это копия прошения — вашего и ваших товарищей, — которое еще не удовлетворено. Нужна подпись капитан-генерала, а потом визы аудитора и начальника финансового управления Армады.
— Так ведь я думал, что уже должны быть…
— Довольны будьте, что пока вообще не отклонено ваше ходатайство.
— Много времени прошло…
— Меня это не касается. — Прапорщик скучливо и неприязненно показывает ножом на дверь. — Не я деньгами распоряжаюсь.
И, сочтя разговор оконченным, утыкается в бумаги. Но, почувствовав, что посетитель не трогается с места, вновь вскидывает голову:
— Я ведь, кажется, ясно сказал…
И осекается, заметив, как смотрит на него Мохарра. Большие пальцы сунуты за кушак, по обе стороны от навахи, заткнутой посередине. Жесткое, выдубленное солнцем и ветрами лицо.
— Послушайте, сеньор офицер, — говорит солевар. — Свояк мой помер из-за этой французской лодки… А я на Исле воюю с тех самых пор, как война началась.
Он замолкает, не спуская глаз с прапорщика. Спокойствие его — кажущееся. Понимает, что вот-вот не выдержит, сорвется, наделает делов и все погубит окончательно. Как бог свят. И прапорщик, будто прочитав его мысли, бросает быстрый взгляд на дверь, за которой стоит часовой. Потом меняет тон:
— Дела подобного рода требуют значительного времени… Наш флот сейчас исключительно скверно финансируется, а вам причитается изрядная сумма…
Теперь его голос, пусть и через силу, звучит примирительно, успокаивающе, мягко. Времена на дворе смутные, того и гляди, примут эту пресловутую конституцию, и никогда не угадаешь, на кого не в добрый час можешь нарваться на улице. Писарь с папкой в руках смотрит на это все, не размыкая губ. В том, как он краем глаза косится на своего начальника, Мохарре чудится тайное злорадство.
— Мы сильно нуждаемся, — говорит он, стараясь быть убедительным.
Прапорщик всем видом своим показывает бессилие что-либо сделать. Сейчас, по крайней мере, это не похоже на притворство. Или он старается, чтобы выглядело искренно.
— Друг мой, вам платят жалованье?
Солевар недоверчиво, ожидая подвоха, кивает:
— Платят от времени до времени. Кое-чего съестного выдают.
— В таком случае вам еще повезло. Спасибо скажите. За провизию прежде всего. Там, в коридоре, тоже стоят люди нуждающиеся. Они воевать не могут да и вообще ни к чему не пригодны, так что им и еды не выдают. Выйдете отсюда — поглядите на них: там старые моряки, впавшие в нищету, потому что остались без пенсии, калеки, вдовы и сироты, которым неоткуда ждать ни поддержки, ни помощи… Пособий не платят уже двадцать девять месяцев. Каждый день сюда приходят люди, чье положение несравненно тяжелее вашего… Чего вы хотите от меня?
Мохарра молча направляется к двери. И уже на пороге задерживается на мгновение, отвечает хмуро:
— Чего хочу? Чтоб по-человечески к нам относились. Чтоб уважали.
В пятистах варах от замка Санта-Каталина, неподалеку от Кадеты, на перешейке, уже открытом отливом, на неровной каменистой земле стоит фонарь, образуя световой круг, на границах которого в пятнадцати шагах друг от друга застыли двое. Оба — с непокрытой головой и без верхнего платья. Обыкновенно в таких случаях снимают и сюртуки, выходя в одних сорочках или вообще голыми до пояса — клочья ткани могут попасть в рану и вызвать нагноение, — но для этого сейчас слишком холодно: дело к рассвету. Легко оденешься — пробьет озноб, когда станешь прицеливаться, рука задрожит, не говоря уж о том, что дрожь эту могут неверно истолковать четверо секундантов, которые, завернувшись в плащи и шинели, молча и важно стоят поодаль, освещаемые дальними вспышками маяка Сан-Себастьяна. И потому один дуэлянт — в синем форменном мундире, в узких панталонах того же цвета, в военных сапогах, а другой — весь в черном. И даже платок, закрывающий ворот его рубашки, — тоже черный. Пепе Лобо решил последовать совету опытного в таких вопросах Рикардо Мараньи — любое яркое пятно может послужить мишенью. Так что, капитан, облачайся с головы до ног в черное и становись боком к пистолету — меньше шансов для пули.
В ожидании сигнала корсар сохраняет спокойствие, старается расслабиться. Дышит глубоко и размеренно, чтобы все чувства обострились. Старается, чтобы в голове не было решительно ничего, кроме освещенной фонарем фигуры напротив. Правая рука, расслабленная и опущенная, прижимает к бедру весомую тяжесть кремневого длинноствольного пистолета, который как нельзя лучше годится для предстоящего. Точно таким же вооружен и противник — Пепе Лобо различает его не вполне отчетливо, ибо тот, как и он сам, стоит на самой границе светового круга, образованного фонарем, и этот снизу идущий, рассеянный свет придает его фигуре некую зыбкую призрачность. Когда прозвучит сигнал и противники двинутся к барьеру, обозначенному фонарем, они с каждым следующим шагом будут видеть друг друга лучше. Секунданты договорились о следующих простых условиях: каждый имеет право произвести один выстрел, когда ему будет угодно. Тот, кто разрядит свой пистолет с дальней дистанции, получает преимущество первого выстрела, однако же подвергает себя и риску промахнуться. Тот, кто предпочтет стрелять вблизи, имеет больше шансов попасть в цель, но — и возможность самому получить пулю, не дойдя до барьера. Тут как в картах: и переберешь — проиграешь, и не прикупишь — тоже не слава богу.
