Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро (книги без сокращений txt) 📗
— Дайте слово.
Полицейский смотрит на капитана с насмешливым удивлением:
— Мое слово даже на подтирку не годится. Я постараюсь переправить этого малого сюда. Довольно с вас?
— И все же — что вы все-таки задумали?
— Мышеловку смастерить. — Снова блеснул волчий клык. — С хорошей приманкой.
Свет, сдерживаемый до сей поры низкими тучами, внезапно хлынул с высоты щедрым потоком: солнечный луч заблистал в воде; осветился белый город, опоясанный бурыми крепостными стенами. Ослепленный неожиданным сиянием, Пепе Лобо щурится, ниже надвигает шляпу — и от солнца, и чтобы ветром не снесло. С письмом в руке он стоит у правого борта.
— Ну и что ты намерен делать? — спрашивает Рикардо Маранья.
Они говорят вполголоса, отойдя в сторону. Оттого помощник, опершийся о планшир, и позволяет себе это «ты». «Кулебра», сильным ветром с юго-юго-востока развернутая носом к Пунталесу и к выходу из бухты, стоит на якоре неподалеку от пирса.
— Не решил еще.
Маранья недоверчиво склоняет голову к плечу. Очевидно, что он не одобряет все это.
— Глупость полнейшая, — говорит он. — Мы же завтра снимаемся.
Пепе Лобо снова пробегает глазами письмо — вчетверо сложенный лист бумаги, сургучная печать, изящный четкий почерк. Три строчки и подпись — Лоренсо Вируэс де Тресако. Письмо доставили полчаса назад двое армейских офицеров, нанявших для этой цели ялик от оконечности мола; не обращая внимания на брызги, летевшие с весел, они чинно и чрезвычайно прямо сидели в своих мундирах и в белых перчатках, с саблями между колен, покуда лодочник выгребал против ветра и просил разрешения пристать. Прибывшие — инженер-лейтенант и капитан Ирландского полка — отказались подняться на борт, передали вахтенному письмо и тотчас отвалили.
— И когда надо ответ дать? — спрашивает помощник.
— Срок — до полудня. Встреча — завтра с утра пораньше.
Пепе передает письмо Маранье. Тот молча прочитывает его и возвращает.
— В самом деле было что-нибудь серьезное? Мне издали так не показалось.
— Я назвал его трусом, — всем своим видом изображая покорность судьбе, отвечает Пепе Лобо. — Прилюдно. Публично.
Маранья улыбается. Еле-еле. Чуть заметно. Так, словно слюна у него во рту обратилась в лед.
— Что ж, — говорит он. — Это его дело, ему и разбираться. Ты — не обязан.
Оба моряка, молча и неподвижно стоя под вантами, в которых воет ветер, созерцают пирс и город. Вокруг «Кулебры» мелькают разнообразные паруса — лодки и баркасы снуют в барашках волн среди крупных торговых судов, меж тем, как в отдалении, на рейде — чтобы отвечать на огонь французской артиллерии — покачиваются на якорях английские и испанские корветы и фрегаты, собравшиеся вокруг двух 74-пушечных британских кораблей — нижние паруса на них убраны, марселя спущены.
— Не ко времени все это… — вдруг произносит Маранья. — Наконец-то уходим в поход… столько времени убили впустую… Люди зависят от тебя.
Полуобернувшись, он кивает в сторону палубы. Там боцман Брасеро и остальные смолят стоячий такелаж, промазывают пазы, драят палубу щетками, лощат пемзой. Пепе Лобо рассматривает загорелые, мокрые от пота лица своих матросов, очень похожие на те, которые виднеются порой в решетчатых окнах Королевской тюрьмы, откуда, по правде сказать, кое-кто и пришел на судно. По татуировкам и прочим безобманным приметам тотчас узнаешь морских бродяг. За последние двое суток в экипаже «Кулебры» недосчитались двоих — одного вчера пырнули ножом в драке, случившейся на улице Сопранис, второго уложила на госпитальную койку французская болезнь.
— Не рви мне душу… На жалость бьешь? Хочешь, чтобы я расчувствовался?
Маранья смеется, позабавленный таким предположением, но тотчас приступ влажного, раздирающего кашля обрывает смех. Перегнувшись через борт, сплевывает в море.
— Если что выйдет не так, — продолжает капитан, — ты прекрасно справишься…
Помощник, отдышавшись, достает из рукава платок, вытирает губы.
— Чушь не мели, — говорит он еще сипловато. — Меня устраивает нынешнее положение дел. От добра добра не ищут.
Милях в двух по левому борту слышится грохот. И почти одновременно над мачтой «Кулебры», проносясь в сторону города, рвет воздух пушечное ядро, пущенное десять секунд назад с Кабесуэлы. Все, кто стоит на палубе, задирают головы, провожают глазами его полет, который оканчивается по ту сторону крепостной стены, не произведя разрыва или иного зримого действия. Команда с видимым разочарованием вновь берется за работу.
— Пожалуй, я пойду, — решает Лобо. — Будешь секундантом.
Маранья коротко дергает головой сверху вниз, словно получив распоряжение по службе.
— Одного мало.
— Вот еще, глупости какие! Хватит — и еще останется.
С батареи на Кабесуэле снова гремит орудийный выстрел.
Снова от того, как бомба раздирает воздух, все невольно втягивают головы в плечи. И снова — никакого ущерба.
— Место он выбрал неплохое, — бесстрастно замечает Маранья. — На перешейке, возле Санта-Каталины, в эти часы — отлив. Так что будет и время, и место выяснить отношения.
— Да притом еще и за городской стеной, так что правила нас не слишком будут касаться… Ничейная, так сказать, территория. Лазейку себе приготовил…
Маранья с легким удивлением покачивает головой.
— Да полно! Я его насквозь вижу, этого арагонского фанфарона… Заметно, что у него зуб на тебя. — Он очень спокойно глядит на капитана. — И давно уже… Я полагаю — еще с Гибралтара.
— Не у него на меня, а у меня — на него.
Лобо, глядящий в сторону моря и города, краем глаза ловит на себе очень внимательный взгляд помощника. Но когда оборачивается — тот отводит глаза.
— Я бы выбрал пистолеты, — говорит Маранья. — И скорей, и чище…
Новый приступ кашля прерывает его. На этот раз носовой платок — в мелких каплях крови. Помощник аккуратно складывает его, с безразличным видом засовывает в рукав.
— Послушай, капитан. Тебе предстоит еще поплавать на «Кулебре». И ответственность на тебе. И прочее… А я…
Он замолкает на мгновенье, погрузившись в свои мысли. Как будто вдруг забыл, что хотел сказать.
— А моя колода совсем истрепалась… В дым сносилась. Терять мне нечего.
Он тянется вверх всем своим тонким, сухощавым телом, запрокидывая бледное лицо к небу, словно хочет вдохнуть свежего воздуха, которого так не хватает его дырявым легким. Добротного сукна элегантный черный фрак с широкими отворотами только подчеркивает обманчивую особенность его облика: Маранья кажется мальчиком из хорошей семьи, попавшим сюда совершенно случайно. Наблюдая за ним, Пепе Лобо вспомнил вдруг: Маркизику два месяца назад исполнился двадцать один год. А двадцати двух не будет никогда. По крайней мере, сам он изо всех сил делает для этого все возможное.
— И с пистолетом я хорош, капитан… Лучше, чем ты.
— Иди к черту, помощник.
Этот приказ — или предложение — разбивается о невозмутимое бесстрастие Мараньи.
— Мне, видишь ли, сейчас уже все равно, с туза ли зайти или пятеркой крыть, — замечает он с обычной холодностью. — Лучше от пули загнуться, чем от кровохарканья в номере какой-нибудь гостинички.
Пепе Лобо не нравится, какой оборот принимает их разговор. И он предостерегающе поднимает руку:
— Забудь. Это мое дело.
— Ты ведь знаешь… — Губы юноши кривятся в неопределенной, но с явным оттенком жестокости усмешке. — Мне по вкусу такие забавы… Люблю прогуляться по лезвию.
— Гуляй себе, сколько влезет, только не за мой счет. А если так торопишься на тот свет — положи в карманы по шестифунтовому ядру да и сигани за борт.
Маранья некоторое время молчит, словно бы в самом деле оценивая выгоды и недостатки этого предложения.
— Это ведь из-за нашей хозяйки, а? — говорит он наконец. — В ней ведь все дело?
Но это не вопрос, а утверждение. Оба молча стоят у борта и смотрят в одну сторону — на город, исполинским кораблем простершимся перед ними: в зависимости от освещения и от состояния моря порою кажется, что он плывет, а порою — что намертво сел на мель под крепостными стенами. Маранья достает сигару, закуривает:
