Пангея - Голованивская Мария (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Этих ее жалоб Александр не слышал, он чувствовал, что время его пошло быстрее, что несмотря на еще резавшую его страсть что-то сдвинулось в правильном направлении, и главное — он ждал встречи с Рахиль, ведь благодетельная Джоконда — откуда она взялась-то? — так вот она, благодетельная, ведь не обманет же его и устроит эту встречу. Она позвонила ему через несколько дней и твердо сказала:
— Вы очень дурно поступили с девушкой. Ее жалеют, и могут быть неожиданности. И вот, пожалуйста, запишите телефон Рахиль.
За две недели до Нового года умер Лот. Этот совсем уже глупый старик, таки погубленный своей простатой, этот памятник политической импотенции, это назидание потомкам — что бывает, когда вожак слишком много фантазирует и не глядит себе под нос, — умер и ожидаемо, и внезапно: он так много лет уже сходил на нет, что все решили, что он будет сходить на нет вечно. Он был тем пазлом, тем ключевым камнем, который удерживал миры в равновесии друг с другом: старый обветшалый, но еще пышный двор, новое крепкое, но насквозь червивое царство. Хоть он и был не при делах, но находился в сытости и показной влиятельности. Никто не мог тронуть ни облезлого гниющего Голощапова, у которого руки были по локоть в крови, ни генералов, ни собственно его двор. Положение Константина при старом, вечно умирающем Лоте было стабильно: после всех трагедий в их общей семье была найдена эта поначалу хрупкая, а затем изрядно окрепшая точка равновесия, делающая его лучшим премьер-министром, надежно опирающимся на обе элиты — собственную и Лотову. Константинова семья была столь ничтожна по самой своей сути — стареющая шалава и две столь сильно похожие раскормленные девочки, что никто и помыслить не мог, что они когда-либо захотят влияния. Платон действительно казался наследником, но был ли у него более близкий наставник и друг, чем Константин? Очевидно, нет.
Когда Лот ушел, спокойно положив в последний раз голову на шелковую подушку, уже после его похорон, обнаживших всю красоту линии, несмотря на дешевое актерство, его земного пути, внезапно возникла зияющая пустота — и острое чувство непонятного голода пришло в сердца очень и очень многих людей. Кому к черту был нужен этот старик, уже так давно не видевший настоящего солнца? А вот же оказалось, что он был странной частицей каждого, и наступила тишина, предшествовавшая великой буре. Затихли часы, и стало слышно, как в каждом заработал совсем иной часовой механизм, затикала бомба, перегородка, что удерживала порох, истончилась, и словно само собой возникло ожидание колоссального взрыва. Генералы пошли к Платону, сначала с намеками, а потом и разговорами, к непонятному совсем Платону, слушавшему все молча, и, казалось, не слышавшему ничего. Говорил с Платоном и Константин о том, что нужно набраться терпения, что терпение — главное, что требуется от семьи, что именно терпение является главной добродетелью и только великие умеют мудро и надежно терпеть. Платон ничего не ответил и ему, что было успокоительным сигналом: беспокоиться не нужно, никакие желания не рождаются в его душе.
Наследство и желания — разве не связаны они теснейшей связью? Разве уход человека не порождает в самых разных людях, близких и просто проходящих мимо, желания завладеть тем, что оставлено и теперь уже точно не востребовано бывшим владельцем. Рабы и прислужники разве не грезят ловко захватить то, что вовсе не имело к ним никакого отношения, но оказалось в силу хитрости обстоятельств совсем под рукой, в непосредственной близости, кажется, протяни алчную ладонь — и возьмешь?
За молчанием последовали разговоры, везде, повсеместно, в каждом доме, на каждой площади: люди сходились, чтобы поговорить, обсудить, принять какое-то решение, наконец. Сначала они просто вспоминали Лота, потом стали обсуждать Константина, да кто он такой, может, просто барыга, скрывшийся в тени уставшего и неизменно скорбящего монарха? Может, он просто проходимец, вполне годный для вторых ролей, но для первой роли оскорбительно не подходящий?
На одно из таких обсуждений и был приглашен Александр, застрявший в Москве со своим псом. Новый год он отметил лихо, в кругу старых друзей, вспоминали молодые годы, ели салаты с майонезом и холодец, пироги и жаркое из духовки с черносливом и крупно нарезанным луком. Пили водку, шампанское, вино, и все это скорее смахивало на поминки, которые магически воскрешают в душе прошлые образы и заставляют вновь переживать то, что навсегда исчезло под прожитыми годами. Из этого Нового года Александр вытянул множество магических нитей: он с удовольствием повидал Ханну и ее мужа Лаврентия, познакомился с Хомяковым и его молодой женой, познакомился с Катькиным Анджело — четвертый интернационал, честное слово. Праздновали под Москвой, в Переделкине, у вдовы Гиббелина Киры Константиновны, раньше он бы в дом этого душегуба ни ногой, а теперь что — все запорошено. Не было и в самом Переделкине прежнего запаха — виллы везде и роскошные авто, сытые лица да парикмахерский душок. Были там и совсем уж старухи, а как без них в таком месте: та же Джоконда, Агата, Таточка подъехала из Нью-Йорка. Он ей — спасибо! Она ему — да живите, господи, на том свете сочтемся! После Константинова новогоднего обращения за столом воцарилась гробовая тишина.
— Последний раз поздравляет! — сказала Нур, пришедшая сюда с Катериной и отчего-то хихикнула. — Посмотрите, какая у него тень на лбу, это крест, чего же еще надо!
— Только не надо опять про погост, — взвизгнула Агата, цепляющая серебряной вилкой малахитовый огурчик, — Новый год не для того, чтобы дебатировать про политику.
— Все говорят о скором падении режима, — с напускной серьезностью сказала Тата, — до Нью-Йорка дошло.
— Да ладно вам, — сыронизировала Джоконда, — никогда у нас ничего не будет. Кто пойдет на баррикады, вы, что ли? Ну если и пойдете, то для того, чтобы развлечься. У вас же обратный билет зудит в кармане. Я не права?
— Константин готовит репрессии, — со знанием дела сказала Ханна, — начнет после Нового года, вычистит всех без всяких сантиментов. Иначе власть не удержать. У меня у коллеги в лаборатории муж работает в правительстве. Он ей говорил и документы показывал.
— Похоже, — поддержал ее Хомяков. Он с удовольствием попивал из хрусталя водочку и выглядел, как заурядный интеллигентский лох. — У Константина для этого верный характер, зла в нем много и брезгливости, а значит, будут репрессии.
— Да при чем тут характер, — горячилась Кира Константиновна, — тут объективность — люди не хотят его, он для них слишком прост и нет в нем загадки, а людям нужна загадочность, окутанность тайной. Был бы Кир жив, он бы сказал: «У Лота была тайна, а Константин как на ладони весь». Он точно бы так сказал. Он многое сделал, чтобы Лот был загадочным. Он делал, а Лахманкин все портил. Но что уж теперь.
Выпили за память Лота.
— Характер — самое главное, — не согласился с ней Александр, — лучше всего в политике удается то, что делается от души.
— Все равно для событий всяких повод нужен, — опять взвизгнула Агата, — чтобы завелись опарыши, мясо должно стухнуть.
— Я готов умереть, — спокойно в полной тишине произнес Александр Крейц. — Я для этого всю жизнь и жил.
Рахиль, опираясь на палочку, осторожно вошла в комнату. Машина, на которой она ехала, застряла в сугробе, и она опоздала к бою курантов. Она долго слабыми глазами вглядывалась в него, пока наконец не воскликнула:
— Александр Крейц! Боже мой! Какими судьбами!
Никто тогда и не заметил, что Мохнатый потрусил в сторону леса и больше так и не появился. Исчез. Крейц поубивался, но не сильно — депрессия миновала, пес пришел, пес ушел: ему же не нужен был хозяин. А вот он хозяину был очень нужен, и что тут скажешь — спасибо ему. Крейц понял, почему Мохнатый ушел.
— Что ты думаешь? — спросил сатана.
— Я не возражаю, бурные события и социальные катаклизмы естественны, — ответил Господь.
— Я так и знал, — сказал сатана, — что ты только за.
— И что? — спросил Господь.
