Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович (полные книги txt, fb2) 📗
Ведь проблема заключалась даже не только во внешнем давлении, а в деформированности самого нашего восприятия отношений между полами. Ведь ту же Тамару все — в том числе и я — воспринимали не иначе, как шлюху. Хотя, по сути, она была нормальной женщиной, любившей нормальные природные удовольствия и спешившей насладиться ими, пока не прошла молодость. И Вика, раздевшаяся на лугу, тоже опередила время и осталась не понятой мною. Подавляющее большинство моих ровесников, как и я, жили искусственно зашоренными — и что самое страшное, не понимали свой ограниченности и не пытались прорваться к свободе.
Потом в стране прошла революция, секс вышел из-под запрета, во всеуслышание признали, что интимная сторона жизни заслуживает того же внимания, как еда и питье. И если человек обделен в этой сфере, то жизнь не может считаться удачной. И стали распадаться семьи, создававшиеся случайно, без проверки действительной совместимости и сходства характеров. В итоге девяносто девять процентов моих сверстников развелись. Кое-кто нашел новые семьи и был даже счастлив. Иные, подобно Кате, совершили по несколько попыток. Но все-таки многие стали пытаться переделать свою жизнь слишком поздно. И остались к концу века одинокими.
Подобно мне.
7
В гостиной зазвонил телефон, вырывая меня из оцепенения. Разумеется, я не стал брать кухонную трубку: я уже поздравил с наступающим Новым годом тех, кого еще продолжал поздравлять; и мне уже позвонили мэйл-френды из Иерусалима, Джаксонвилля, Канберры и Йоханнесбурга; родных в этом городе у меня не осталось, друзей тоже. Мне некому было звонить и я больше никого не ждал. Все-таки я прислушался, ожидая, чей голос раздастся в ответ на приветствие автоответчика. Но никто ничего не сказал — базовый блок издал несколько коротких гудков и отключился.
Вероятно, кто-то ошибся номером, — подумал я. И почти сразу же заверещал сотовый. Не тот, известный половине города, который я использовал в рабочих целях и выключал, едва переступив порог квартиры — а другой. Чей номер знало всего несколько человек, имевших право доступа ко мне в неурочное время. Я прошел в гостиную, взглянул на мигающий дисплей. Я знал этот номер. И, честно говоря, предугадывал звонок с него. Но отвечать не стал. Нажал красную кнопку, оставив телефон немо мигающим. Взглянув на часы, я понял, что, пожалуй, пора готовить место для встречи нового года.
Я включил свет и стал накрывать журнальный столик перед телевизором. Принес бутылку водки, — походя пропустив еще рюмочку — минеральную воду, рюмку и стакан. Потом вазочку с оливками, блюдечко консервированных моллюсков, еще одно блюдечко с креветками. Будучи одиноким, я и Новый год встречал по своему усмотрению — без всякого шампанского и обильной еды, обходясь водкой и любимыми мною морепродуктами. И еще, как обычно, пакетиком риса: в последние годы я, как китаец, предпочитал его другому гарниру. Пока я носил из кухни припасы, сотовый звонил еще два раза, и все с того же номера. Наконец после третьего я не выдержал и отключил аппарат. Звонок вызывал неясную тревогу, нарушал одиночество и порождал ненужные мысли. Мне не надо было ничего этого. Я хотел тихо и в полном одиночестве встретить следующий век. Наконец все было готово. Взгляд упал на разбросанные по дивану фотографии, которые я недавно смотрел. Я сгреб их в коробку из-под принтера, в которой они хранились. Затолкав ее обратно в кладовку, я зачем-то остановился посреди прихожей и посмотрел на себя. Из зеркала на меня глядело привычное лицо, которое не имело ничего общего с Евгением Воронцовым, виденным сегодня на старых фотографиях. В зеркале жил совершенно другой человек. Сухой, подтянутый, с довольно резкими чертами и очень глубокими складками около рта. Человек с таким лицом — я так и подумал «человек с таким лицом», будто и не себя вовсе рассматривал сейчас — судя по всему, много лет продолжал жить в постоянном напряжении, не расслабляясь даже во сне. Он казался молодым, этот жесткий незнакомец; тем более, что в последнее время, отметив оскудение волос, я стал стричься почти под ноль, словно молодой новый русский. Так их казалось больше, чем на самом деле. К тому же в коротких волосах не столь уныло смотрелась седина, которая стала появляться у меня то там, то тут.
Не знаю, зачем я стригся аккуратно, тщательно брился по утрам, надевал каждый день свежую белую рубашку и вообще заботился о своем внешнем облике, который меня самого не интересовал. Наверно, действовала давняя сила инерции и подсознательное ощущение, будто если я стану держать себя в образцовом порядке, то и в жизни все будет хорошо. Когда-то давно, шестнадцать лет назад, оставшись брошенным женой у разбитой жизни, я неимоверными усилиями не дал себе опуститься, зная, что это будет началом конца. И привычка действовала до сих пор.
В результате выглядел я не на свои сорок, а казался гораздо моложе. И несмотря на увечье, был до сих пор привлекателен для женского взгляда. В заграничных поездках мне не было отбою от одиноких женщин, которые меня в буквальном смысле слова преследовали, лишая покоя и нормального отдыха, точно каждая воображала, что именно ее внимание осчастливит меня, неприкаянного. Потому что на всех курортах женщин вообще встречалось гораздо больше, чем мужиков, а уж приличный мужчина попадался один на несколько десятков. Я привык и не реагировал на них: не мог же я, в самом деле, объяснять каждой, что сексуальные отношения почти перестали меня интересовать.
И никто из них даже не подозревал, каков я на самом деле внутри. Я как бы состоял из двух частей. Снаружи был великолепен, удачлив, обеспечен и доволен жизнью. Но внутри, под этой блестящей оболочкой, жил истинный Евгений Воронцов. И он был трупом… Вероятно, я и в самом деле начал стареть, обгоняя биологический возраст.
Во всяком случае, мысль о смерти, которая еще должна была быть неприятной, меня не страшила. Я не боялся умереть. Когда угодно — хоть завтра, хоть сегодня ночью.
Я ждал смерти. Не благодаря своей наследственности: ведь от рака умерла мама и еще раньше, в моем раннем детстве, мой дедушка, ее отец. И не из-за сердца, которое начало побаливать, иногда мешая спать по ночам. Не потому даже, что сон мой, расстроенный в давние годы, так и не пришел в норму; и теперь, будучи совершенно уверенным в себе человеком, я не мог уснуть сам, если пересиживал слишком долго ночью, и прибегал к снотворному, не боясь к нему окончательно привыкнуть.
Просто мне стало скучно жить. Да, скучно — пройдя множество испытаний, по-новому сделав себя и достигнув определенных ступеней, я остался таким же, каким был и в молодости: человеком совершенно невыдающимся, самых средних способностей, не несущим в себе искры божьей и не имеющим ничего, что бы расцветило мою жизнь. Вероятно, моим единственным талантом все-таки оставалось именно умение играть на гитаре; возможно, я был бы счастлив сейчас, работая ночным певцом в одном из многочисленных ресторанов — но судьба, словно в насмешку, лишила меня этого единственного шанса. Сделав заурядным, абсолютно неинтересным человеком. Я понимал, что отсутствие интереса к самому себе означает именно старение и близость смерти. Но я продолжал жить, не обращая внимание ни на боль в сердце, ни на терзающую меня бессонницу — по-прежнему сидел ночами в Интернете, пил водку и кофе, не ограничивая себя в дозах.
Потому что интерес к жизни у меня пропал абсолютно. Мне уже не хотелось жить. А значит, было все равно, проживу я еще двадцать лет, или десять, или всего три года.
Меня это уже не волновало…
И… И если быть абсолютно честным по отношению к себе, в последнее время, особенно когда я выпивал больше трех рюмок водки, память о всегда готовом пистолете как-то особенно ласково и нежно грела душу… Пока она была еще совсем не страшной, эта мысль о совсем не том предназначении «браунинга». Но все-таки казалась слегка тревожной. Хотя протрезвев как следует, я обычно о ней забывал. Меня прохватывала иногда чудовищная, вселенская, сокрушительная тоска. Воспоминания о светлых днях моей молодости — которые я старательно гнал прочь — наваливались порой с такой силой, что хотелось грызть кулаки и выть, и биться головой об стенку. Я совершенно твердо знал, что готов отдать все: нынешнее благосостояние, спокойную жизнь и достаточно интересную работу — лишь бы вернуться назад, изменить одну минуту и дожить, точнее пережить жизнь заново. Жить, как жил прежде, влачить нищенское существование в убогом НИИ, потом гнить в какой-нибудь мерзкой школе, как Славка, ходить десять лет в потертом костюме студенческих времен, но… Но искриться весельем, играть на гитаре и петь песни, и ощущать замирание слушателей. Жить именно такой жизнью, и быть счастливым, потому что жить адекватно и не стремиться к невозможному. То есть остаться именно таким, каким я был в свои далекие и теперь уже кажущиеся нереальными двадцать четыре года. Но я, конечно, был здравым человеком и знал, что возвратить ничего нельзя.
