Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович (полные книги txt, fb2) 📗
Потом дядя Костя умер, и я остался совсем один. Друзей-мужчин у меня так и не появилось; а женщина в принципе не могла стать другом.
Впрочем нет, один почти реальный друг у меня имелся, хотя мужчиной я бы назвал его с трудом: он был гомосексуалистом, причем истинным — пассивным. Звали его Лева, и жил он во Владивостоке. Мы познакомились с ним в Египте пару лет назад. Нестандартная ориентация бросалась в глаза с первого взгляда, да он и не старался ее скрывать. Познакомились мы совершенно случайно, причем по моей инициативе: Лева притянул меня с первого взгляда именно тем, что разительно отличался от всей, довольно мерзкой, массы путешествующих соотечественников. Будучи моим ровесником, он не курил, не пил не только водки, но даже пива, и вообще был мягким, по-настоящему женственным. Но тем не менее общение с Левой доставляло мне неизмеримо большее удовольствие, чем пустые разговоры с пузатыми, увешанными золотом «настоящими» мужиками из России, которые не имели иных тем, кроме футбола и политики. И уж конечно — чем атаки одиноких женщин, которые, потряхивая голым телом на пляже, стремились затащить сначала в свою постель, а потом еще куда-нибудь… Лева же — его просто невозможно казалось назвать полным именем «Лев», данным родителями словно в насмешку над будущим предназначением — имел широкий кругозор, несовременно любил классическую музыку, очень много читал и отличался неимоверной и тоже совершенно несовременной любознательностью. Мог, например, часами с интересом расспрашивать меня о компьютерах, в которых почти ничего не понимал, но очень ими интересовался. Такого умного, тонкого и чуткого собеседника, как он, я никогда не встречал. Впрочем, вероятно, этим качествам Лева был обязан именно своей голубизне, которая всю жизнь заставляла его соизмерять свои поступки с действительностью и оставаться всегда настороже — как еврею во времена идеологического диктата коммунистов… Он оказался единственным за последние годы человеком, с которым я не испытывал скуки. Общаясь с Левой, я забывал, что он гомосексуалист — как, вероятно, и он не видел во мне существа фактически противоположного пола — нам было просто интересно друг с другом.
Мы проводили долгие часы в разговорах, лежа на соседних топчанах среди желтого египетского песка на пляже, и нам не хватало этого времени — вечером после ужина мы частенько продолжали общение, отправляясь болтаться по городу. Он рассказывал мне свою жизнь, а я ему свою; наши судьбы оказались не просто непересекающимися, а лежащими в разных измерениях: Лева всю жизнь проработал режиссером в задрипанном дальневосточном театришке, который, правда, послал его отдыхать в Египет за победу в каком-то региональном конкурсе — но, как ни странно, это не мешало пониманию.
Думаю, что все окружающие — и накачанные пивом загорелые уроды, я к которыми я не обсуждал футбол по причине моего полнейшего равнодушия к любому спорту, и отвергнутые мною грудастые хищницы — искренне считали нас настоящей парочкой геев. И, несомненно, перемывали наши косточки, осыпая законным презрением. Но мне было абсолютно плевать на мнение чужих и безразличных людей. Короткая дружба не умерла после отпуска. Мы с Левой продолжали переписку по электронной почте. Причем это был не простой легковесный обмен информацией, как с другими корреспондентами: как дела? как здоровье? сдал ли сын экзамен? не бесчинствуют ли арабы в твоем Израиле? и что поделывают негры в твоей Америке? и пр… — а настоящие, полноценные письма, которыми мы обменивались достаточно регулярно. И даже иногда перезванивались, несмотря на разницу во времени.
Но все-таки и Лева оставался скорее виртуальным, поскольку наше двухнедельный контакт вряд ли мог повториться, и теперь мы общались уже не как реальные люди, а как взаимно созданные образы друг друга… Но больше у меня не было даже такого, как он.
Я остался без друзей.
Друзья…
Несколько минут назад я вспоминал их, перебирая россыпи колхозных фотографий, которые в свое время принес Славка. Впрочем, у меня сохранились и другие снимки из моей молодости, юности и даже детства: институтские, школьные, еще какие-то. Но почему-то те, совсем старые, не вызывали во мне интереса. Глядя на них, я видел себя и в то же время то был не я, а некто другой, лишь внешней формой напоминавший мою суть. По-настоящему трогали и вызывали лавину воспоминаний только колхозные. Наверное, потому, что он остались последними, сделанными в моей прежней, еще не обрушившейся жизни. Когда я был молод и абсолютно здоров, имел живых родителей, любимую и — как тогда казалось — любящую жену. И мог позволить себе такую роскошь: платонически ухаживать за другой женщиной, отвергая расположение третьей — вести себя, как рыцарь и одновременно как святой. В общем, как полный идиот…
Эти фотографии отражали завершение моей жизни. И зафиксировались в душе, словно кадр на оборвавшейся пленке допотопного проектора. Бывало так в кино моей юности: рвалась лента, прекращалось движение, и на экране оставался один застывший кадр. И стоял так некоторое время, пока не покрывался черным пятном, расплавляясь и сгорая под лучом проекционной лампы.
Так и эти фотографии остались во мне последним кадром. И даже расплавиться не успели, потому что сразу после обрыва пленки погас свет…
Теперь я иногда доставал их из кладовки и рассматривал, сам не зная зачем.
И думал о судьбах бывших товарищей. И о судьбе моего поколения. Ведь все мы были примерно ровесниками. И вошли в жизнь в одних условиях. А продолжать были вынуждены при иных… Мы были вроде такими дружными, веселыми, уверенными в себе — и практически одинаковыми, несмотря на все различия, которые бросались в глаза на первый взгляд.
Казалось, пройдут годы, годы и еще годы, а мы останемся неизменными, только лишь вырастая вширь и ввысь, мужая и матерея. Как та самая хрустальная сосна, о которой пел Визбор моим голосом у давнего костра.
Но она в самом деле оказалась именно хрустальной — под ударом времени рассыпалась на мелкие части, которые уже давно не составляют и не могут снова слить единого целого.
Любопытным могло показаться это со стороны: ведь удар внезапных сокрушительных перемен приняли на себя абсолютно все, кому выпало несчастье родиться в стране, которую когда-то мы воспевали как свою родину.
Но поколение родителей, выросшее и фактически прожившее жизнь при старом времени, сохранилось без изменений, держась за прежние идеалы — и отличаясь несравнимым с нами здоровьем, поскольку в молодости они не были вынуждены бороться за выживание. Следующее за нами оказалось поколением людей принципиально новой формации. Они воспитывались и делали себя сами по-новому, и были в новых условиях как в естественной среде обитания. А мы… Мы попали в артиллерийскую вилку: самый страшный удар времени пришелся именно по нам. Потому что мы были еще недостаточно старыми, чтобы не обращать внимания на перемены и продолжать жить прежней жизнью. И в то же время уже недостаточно молодыми, чтобы начать все по-новому.
Судьбы всех нас сложились по-разному.
Единицы смогли противостоять жесткому времени, поставившему все с ног на голову — единицы, считанные единицы. Я не говорю про себя: меня вынудило бороться за выживание не само время, а моя собственная судьба.
Но все-таки очень редкие из нас сумели подняться. Как моя бывшая жена Инна, обладавшая жестким, практически мужским характером. Или как Вика, которая по-другому, но все-таки решила проблему для себя. Большинство же рассыпалось, рассредоточилось и исчезло в общей массе, ничего не достигнув и даже не выбившись на свет. Мой бывший сослуживец Сашка Лавров, с которым мы сидели в одной комнате, от своей глупой и несчастной любви уехал на Север, да так и сгинул там.
Кто-то пытался заняться челночным бизнесом, некоторые даже слегка преуспели в нем — достаточно для того, чтоб жить, не умирая с голода. А многие сложили руки и смирились с судьбой. Остались в нашем умирающем НИИ до самого конца. Потом перебрались в аналогичные доживающие конторы, которые сохранились до сих пор. Лет восемь назад я встретил Тамару. Разумеется, не я ее узнал, а она меня окликнула. От нее прежней, с манерами старой шлюхи, не осталось следа. Она пополнела и — как ни странно, даже помолодела. Мы разговаривали мало: я не хотел ничего рассказывать о себе, но она успела похвастаться, что вышла замуж за какого-то кавказца — за грузина, или за азербайджанца — имеет от него троих детей и вполне счастлива. Она, пожалуй, была единственной из всех, кто оказался счастливым после того, как прошли эти годы. Да, помнится, еще совсем давно, работая на ВЦ, я наткнулся на Костю. Он настолько изменился, утратив облик неотразимого морехода и превратившись в обычного упитанного мужика, что и его я узнал, лишь когда он положил мне руку на плечо, напомнив единственную сохранившуюся привычку. Оказалось, сразу после колхоза он женился на секретарше Люде, и у них уже растет ребенок. Я поразился, как столь многоопытный хлюст попался в элементарную ловушку прозрачных трусиков. По тому, как Костя водил глазами, провожая девиц в мини-юбках, я понял, что внутренне он не изменился. И наверняка рано или поздно сбежит обратно в вольную жизнь, ведь вряд ли у той замухрышки хватит средств удерживать его слишком долго… Что стало с Костей потом, я не знал и не интересовался. Почти так же давно, в начале девяностых, я видел Ольгу. Причем не вживую, а по телевизору. То есть никто не сказал, что это именно Ольга, я догадался каким-то внутренним чутьем. Чиновный муж ее, видимо, успел всплыть на мутной волне перестройки и уехал из нашего города, став депутатом верховного совета — или чего-то еще; я никогда не интересовался политикой и не знал точно, как называются высшие органы власти, куда с боем пробиваются выходцы из народа. Я совершенно случайно включил интервью с ним, которое брал прямо на красной площади выездной корреспондент местного телевидения; видимо, этот человек был достаточно большой шишкой. Я не слушал, что он говорит. Важным было другое: рядом стояла довольно моложавая женщина. По всему было ясно, что жена. Высокая и стройная, с черными короткими волосами. Она не говорила ни слова и вообще не смотрела в камеру — но по мимолетно схваченному изгибу бровей, по всему облику, несущему печать далекой и трагической красоты, я ее узнал. Что было с ней потом? Вернулись ли они в наш город? Или остались в Москве, или она вернулась уже без мужа? Я не узнавал, да и не смог бы узнать, поскольку фамилию этого народного избранника так и не разобрал. Как ни странно, я и раньше, и потом думал об Ольге, хотя общался с нею фактически один раз в жизни. Особенно часто стал вспоминать ее в последние годы. И понимал, что имея продвинутого — вернее, обладающего большими возможностями — мужа, она уже в восьмидесятые годы познала и приняла то, что захлестнуло нас лишь в конце девяностых. Загранпоездки, наркотики, татуировки ради развлечения — все это, абсолютно закрытое и практически не существующее для меня, было для нее привычной и знакомой вещью. Она успела многое познать давным-давно. И что-то с нею стало теперь, когда не только западный, но и восточный мир сошел с ума?…
