Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читаем книги txt) 📗

– Ты все еще социалист, Дэн?

– Я бы сказал, что о таких вопросах следует предупреждать заранее.

– Я тоже так считаю, – поддержал меня Фенуик.

Но Эндрю не унимался. Я улыбнулся сидевшему напротив меня Фенуику:

– Голосую за них. Хотя и не потому, что так уж доверяю всем до единого членам парламента, избранным от этой партии.

– Ну, знаешь, мой милый, у всех у нас та же проблема. Вернее, у всей страны.

– Кризис доверия?

Эндрю не спускал с меня взгляда скептических серых глаз.

– Думаю, слепота избирателей – более точное выражение.

– Как это?

Фенуик опять взялся двумя пальцами за донышко пузатого бокала – от портвейна он отказался и теперь пил бренди – и, легонько взболтнув душистый напиток, взглянул на меня:

– У людей, подобных вам? У интеллектуалов, прячущих голову в песок?

Это было сказано полушутливо, вовсе не звучало как вызов, казалось даже – он не собирается заводить разговор об этом.

– Мне все же хотелось бы знать, в чем моя слепота? Чего я не вижу?

– Охлократии 256.

– Громкое слово.

– Все признаки налицо. Презрение к нам – никчемным тупицам, призванным представлять вас, к демократическим процедурам, к закону – ко всему, что мешает одновременно и невинность соблюсти, и капитал приобрести. – Он скрестил на груди руки и слегка откинулся на спинку стула. – На мой взгляд, это уже вышло за партийные рамки. Разница лишь в том, что мои единомышленники – некоторые из нас – утверждают, что ситуация совершенно самоубийственная. А ваши делают вид, что ничего подобного… им приходится это делать, чтобы хозяев не волновать. Но они тоже знают.

– Профсоюзы?

– У них тоже свои хозяева имеются.

– Под кроватью 257?

Это показалось ему забавным.

– Боюсь, уже под одеялом.

– Но ведь любая мера может свестись к охоте на ведьм? Он взглянул на Эндрю с чуть заметной укоризной, будто жалел, что тот вверг нас в пучину неприятных проблем, потом устремил взгляд на меня – более серьезный, будто мои высказывания, несомненно, заслуживают осуждения, но на этот раз он применит ко мне презумпцию невиновности.

– Я говорю совершенно неофициально, среди друзей, после прекрасного обеда. – Он на миг замолчал. – Я вот как смотрю на все это. Откладывать в долгий ящик открытую конфронтацию – а она неизбежна – не в моем характере. Вы оба – люди молодые, а я наблюдал эти страусовы игры еще в тридцатых, и в своей собственной партии тоже, между прочим. Мое поколение расплатилось за все это сполна. Надеясь на лучшее. – Он разглядывал меня с каким-то сардоническим благодушием. – Если вы не верите в парламентскую демократию, общественный порядок и частное предпринимательство – хотя бы в малую его толику, – что ж, прекрасно, можете сидеть сложа руки и с удовольствием наблюдать, как страна скатывается в хаос, а со временем – и в кровавую баню. Но если вы хоть сколько-нибудь верите во все это, со всеми возможными оговорками, вызванными, несомненно, похвальной заботой об обездоленных членах общества, тогда, должен вам заметить, вы выбрали себе не ту партию. – Предупреждая возражения, он сделал быстрый жест рукой: – Есть, есть там хорошие люди. И на передней скамье, и позади нее тоже. Но от них все меньше и меньше зависит. Когда карты будут раскрыты, у них останется не больше шансов, чем у умеренных при Робеспьере, когда он и его соратники взялись за дело.

– Ну, мне думается, время еще есть…

– Думается, эта ваша теория послужит прекрасной эпитафией на надгробном камне Британии. Здесь покоится нация, полагавшая, что время над нею не властно.

– Вы утверждаете, что этот процесс нельзя повернуть вспять? Слишком поздно?

Дорогой друг, история нашего века – это история все возрастающего безумия. Если в общественных делах ты выступаешь за разумное начало, ты сохранишь свой собственный разум, только признав, что исход игры предрешен. Надежды на то, что процесс может быть обращен вспять, как вы выражаетесь, очень мало. И прежде всего потому, что такие, как вы – а вы, в наши дни, несомненно, относитесь к образованному большинству, – довольствуются тем, что стоят в сторонке и смотрят, как страна катится в пропасть.

Я взял графин, который подтолкнул ко мне Эндрю.

– Вы не считаете, что ограничение свободного предпринимательства – неизбежная плата за создание более справедливого общества?

– О! Ну тогда, может быть, вы поясните мне, что может быть справедливого в обществе, где не будет никакой свободы?

– Но ведь это все равно что заявить – ядерная катастрофа неизбежна. Она возможна, даже – весьма вероятна… но сегодняшняя реальность – это реальность выбора, не так ли?

Я обнаружил, что на меня устремлен такой же взгляд, какого раньше была удостоена молодая жена.

– Прекрасно. Допустим, что это так. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, возможно, нам не грозит 258. Но я предполагаю, что лет этак через двадцать, а может быть, и раньше, наше общество уже не будет свободным. Вашу партию сдует на обочину, как пушок с одуванчика. От моей не останется и следа. Если парламент в какой-то форме и сохранится, то лишь для того, чтобы ставить подписи и печати где потребуется. Вся власть будет в других руках. Вы, если угодно, можете счесть меня трясущимся от дряхлости и страха пассажиром, который в панике заявляет, что капитан и команда ведут корабль неправильно. Но я не вижу смысла заявлять об этом после того, как «Титаник» затонет. И если вы полагаете, что корабль нашего государства управляется должным образом… что ж… – Он слегка пожал плечами.

Речь его, по-прежнему легкая, обрела заметно саркастический оттенок, словно он волей-неволей вынужден учить этого Тони Лампкина и его приятеля-киношника очевидным реалиям сегодняшней жизни.

– Сомневаюсь, что наш обожаемый гегемон обладает достаточной долей энергии для всего этого, – сказал Эндрю.

Прошу прощения, Эндрю, это в высшей степени несущественно. Его будущим хозяевам энергии вполне хватает. Больше всего меня удручает апатия тех, кто должен бы разбираться в происходящем. А таких, увы, достаточно в обеих партиях. – Он суховато улыбнулся мне: – Я вовсе не намерен всю вину возлагать на вас одних.

– И на столь необходимый нам всем социальный прогресс тоже, я надеюсь? – Моя реплика показалась ему вызывающей.

– Я принимаю практически все, что после войны было сделано обеими партиями для улучшения участи обездоленных. Больных, неимущих… а как же иначе? – Он забарабанил пальцами по столу. – Чего я не могу принять, так это уравниловку, стремление считать преступлением талант, энергию, самоотдачу, трудолюбие… Я не могу принять уровень обедневшей посредственности за норму всеобщего социального здоровья. Почему это вам должны платить столько же, сколько писателю, в десять раз менее способному, чем вы? Почему Эндрю должен лишиться справедливого вознаграждения за все улучшения, сделанные им в поместье? Вы, социалисты, кажется, никак не можете усвоить, что сведение всех и каждого к низшему уровню не просто химера, вещь генетически невозможная, не говоря уже ни о чем другом, но и нечто совершенно контрпродуктивное. Это нисколько не поможет низшим слоям общества. Абсолютная справедливость была, есть и останется мифом, ибо жизнь по сути своей несправедлива. Но несправедливость эта имеет свою цель. – Я попытался возразить, но он снова поднял руку. – Извините, пожалуйста. Оставим в стороне политику. Ни одна из форм жизни не способна существовать на основе принудительного равенства. Это биологический факт. Эволюция строится на принципе свободного развития индивида – каждого на свой манер. Вся история развития человека и природы свидетельствует об этом беспрестанно.

– А Китай?

Он устремил на меня выразительный взгляд – так судья мог бы взглянуть поверх очков (у Фенуика очков, разумеется, не было) на неопытного молодого адвоката, только что произнесшего несусветную глупость.