Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич (книги хорошего качества TXT) 📗
— Да? Это она тебе говорила?
— Это и так ясно. Мы их завлекали своими крапами и клешами, они и любили нас за крапы и клеша.
— В таком случае грош цена и вам и вашим подружкам… А все-таки попытаем — может, Марийка немного лучше, чем ты о ней думаешь.
— Слушай, Марий, — после непродолжительного молчания сказал Игорь со злостью. — Ты, наверно, забыла, что я боксер. Иди потихоньку с миром. У тебя-то все хорошо будет.
Манюшка встала.
— Отдыхай. А вечерком в киношку сбегаем. Заходи за нами. Зайдешь? Зайдешь, понял? Я послезавтра уезжаю — навсегда. И если ты…
— Ну, ну, старина, — проворчал Игорь. — Не такой уж горький я пропойца…
Когда Манюшка рассказала Марийке обо всем, та пригорюнилась:
— Значит, теперь ему нельзя ходить в форме? Яка жалость! Форма у вас красивая. Я, бывало, иду рядом с ним и чувствую себя прямо-таки генеральшей. Но зато теперь-то он наверняка мой будет. — Она бросилась Манюшке на шею и, смущенно улыбаясь, жарко прошептала ей в ухо:
— Ой, если б ты знала, як я за него замуж хочу!
«Что поделаешь, Игорек, — горько подумала Манюшка. — Видно, так на роду тебе написано — быть первым сбитым летчиком из четвертого взвода».
— Не торопись, — сухо сказала она Марийке. — Вам обоим еще учиться надо.
Перед распределением Манюшке пришлось выдержать две атаки: сперва Гермис, а потом Захаров убеждали ее, что нельзя упускать возможность поступить в академию. Ведь академия — это… академия! Особенно давил Гермис. Каких только доводов не приводил, какие только не сулил перспективы! Манюшка в конце концов взвилась:
— Слушай, Володька, чего ты пристал, как банный лист? Целуйся ты сам со своей академией! Мне она даром не нужна.
— Я не могут видеть спокойно, как ты делаешь грубейшую и нелепейшую ошибку в своей жизни. Ведь от твоего нынешнего выбора зависит судьба.
— Только истребительная авиация! — топнула ногой Манюшка.
У Гермиса затосковали глаза, печальными трещинками взялся лоб.
Захаров действовал более тонко.
— Давай, Марий, поговорим, как медалист с медалистом. Посоветуемся, куды бедному хрестьянину податься.
— Мы же давно решили: только в «стрэбки», — напомнила Манюшка.
— Но мы ж не знали, что пролезем в медалисты. А коль пролезли, наши обстоятельства меняются. — И он под видом «совета» очень хитро и ловко начал уговаривать Манюшку податься в академию. Получив твердый отпор, горестно покачал головой:
— Чует мое сердце — локти грызть будем.
На комиссию вызывали по алфавиту. Каждый выходящий, не ожидая вопросов, докладывал однокашникам:
— Бомбардировочное.
— Ейск, истребительное.
Гермис, выйдя, не сказал ничего, и его не стали спрашивать.
Манюшке, когда она вошла в комнату, где заседала комиссия, задали вопрос:
— Конечно, в академию?
— Никак нет, хочу в истребительное.
Председатель начал было говорить, что ей как девушке… Манюшка вспыхнула и перебила:
— Это здесь ни при чем.
Вмешался майор Кудрин:
— Переубедить ее невозможно, товарищ полковник. Лучше и не пытайтесь. Она из тех самых, о которых еще Некрасов писал: втемяшится в башку какая блажь — колом ее оттудова не вышибешь…
— Эх, товарищ майор, — укоризненно сказала Манюшка, — воспитывали меня, воспитывали любить авиацию, а теперь говорите — блажь.
Кудрин покраснел, а полковник рассмеялся:
— Скучно вам без нее будет… Ну, ладно, в Унзен, в истребительное, поедете?
— Так точно!
Захаров, выйдя, сообщил как-то вызывающе, в упор глядя на Манюшку:
— Унзен, истребительное.
А Матвиенко произнес те же слова так, словно подчеркнул: конечно же, о чем и спрашивать.
Манюшке надо было съездить еще на Стахановский поселок, и она начала прощаться с ребятами. Матвиенко следовал за нею по пятам. Захаров куда-то исчез. Они подождали его, подождали и пошли — время поджимало. Уже когда вышли во двор, услышали:
— Марий! Васька!
Толик стоял на третьем этаже у раскрытого окна.
— Ну, до встречи, Марий! Бывай здоров, друже! Архимед, бывай здоров! Не поминайте лихом, братцы! Я все-таки в академию!
Он сцепил в рукопожатии ладони и потряс ими. Друзья ответили ему тем же.
Отойдя десяток шагов, Манюшка вдруг резко остановилась и оглянулась. Как будто что-то толкнуло ее в сердце: простились навсегда! (Предчувствие не обмануло ее: потом пути их никогда больше не сошлись).
Потрясенная, она спускалась вместе с Васей через сквер к проспекту Калинина, на трамвайную остановку. Матвиенко тем временем все пытался завести разговор:
— Мне говорят: «Поезжай в академию». — Хочу в истребительное. — «Ну, тогда в Ейск». — Нет, только Унзен. — «Да что вам Унзен? Здесь ближе» и еще что-то такое. Я: нет и нет. Не мог же я им сказать, что мы… кхе, кхе… договорились вместе.
«Что-то я не помню, когда договаривались, — мелькнуло в голове у Манюшки. — Неужели и Архимед в интриги ударился?»
— Ну, давай, Вася, лапу, — сказала она, когда вышли к трамваю.
— Да я мог бы… с тобой… Делать все равно нечего.
— Нет, знаешь, у меня там дела сугубо личные, так что…
На поселке Манюшка пробыла полдня. Николай не отходил от нее ни на шаг, и все пытался улучить момент, чтобы погладить ее руки, обнять.
— Ничего, не навечно расстаемся, — повторял он. — Закончим учебу — встретимся. Я к тебе приеду.
Манюшка была тиха и задумчива. Она была счастлива.
А вечером, провожая ее к трамвайной остановке, он будто нечаянно спросил:
— Близкие друзья, конечно, с тобой едут?
И по тому, как вдруг напряглось его лицо, как затаился он, ожидая ответа, она поняла, что его давно томил и мучил этот вопрос.
— Ну… по крайней мере один, — честно ответила Манюшка.
Больше Коля не проронил ни слова.
— Он мне действительно друг — и не больше, — сказала Манюшка. — Пиши чаще.
— Да что писать, — пожал он плечами. — У тебя же друг рядышком…
Чуть не плача, она пожала ему руку, вошла в вагон и стала на задней площадке. Выглянув, увидела его удаляющуюся фигуру, поникшую, какую-то всю разбитую. Жалость к нему и к себе прошила сердце. И — обида. И кто его знает, что еще — мучительно болючее.
По лицу ее текли слезы. «Кто-то из нас набитый дурак, — думала она, тихонько всхлипывая. — А скорее всего — оба».
