Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич (книги хорошего качества TXT) 📗
— Первая рота, смирно! — раздалась команда майора Кудрина. — На последний урок шагом марш!
Оркестр грянул «Прощание славянки», и первая рота под рукоплескания своих младших собратьев поплыла к крыльцу.
Хотя звонка из-за музыки совсем не было слышно, Дубков продолжал истово звонить и, не вытирая набегавших на глаза слез, сердито бормотал:
— Кровь в жилах останавливается, когда смотришь на этих разгильдяев… Волос дыбом встает…
Последним уроком в четвертом взводе была химия. Павел Ефимович с преувеличенно деловым и недовольным видом покрикивал:
— Вы что это не слушаете? Я вот возьму и двоек наставлю, не погляжу, что последний урок.
— Двойки — они ведь тоже оценки, — покашливая, ответил ему Архимед. — И не самые плохие.
— Да-да, то-то вы все за ними гонялись. Вон Захаров, Гермис, Желанов, Доманова… Э, да ваших отличников скоро и не перечислишь… Ты и сам, Архимед… Что ж, ребята, от души поздравляю. Молодцы! В моем взводе тоже неплохие показатели. Дышим вам в затылок.
Урок прошел быстро, и впервые ребята пожалели об этом. Оставшись одни в классе, они вдруг осознали, что школа кончилась навсегда и в туманном будущем они еще не раз вспомнят о ней.
— А знаете, хлопцы, — сказал Мотко таким тоном, будто сообщал неслыханную новость, — майор и Батя плакали, як мы пишлы пид марш. Николы не повирыв бы, як бы сам не побачив.
— А ты не видел, как заливался слезами капитан? — наморщив нос, спросил Захаров. — И при этом все глядел на тебя. Кому ж теперь он будет лекции читать?
Манюшка сидела вся истерзанная какими-то непонятными безжалостными чувствами — ей хотелось то плакать, то обнимать и целовать всех подряд.
— Ребята! — наконец не выдержала она. — Знаете что? Давайте провозгласим пятнадцатое мая днем четвертого взвода. Будем отмечать, а после окончания училищ соберемся на свой съезд.
— Вот это верно! — зашумели все. — Этот день не пройдет без следа! — Качать Мария! — Ур-ра!
— Княгиня, ручку! — подскочил к ней Барон, взял ее ладошку и, жеманясь, церемонно поднес к губам.
— Ах, барон, какой вы душка! — Манюшка бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки.
Теперь всем взводом собирались только трижды в день — к завтраку, обеду и ужину. В остальное время по группам готовились к выпускным экзаменам.
Но вот позади и экзамены. Больших сюрпризов они не преподнесли. На кого «грешили», что станут медалистами, — те ими и стали. Манюшка, не раз заявлявшая, что «академиком» быть не собирается и потому за медаль нос квасить не станет, отчаянно пижонила: брала билет первой и садилась отвечать почти без подготовки. Однако не только ни разу не срезалась, но даже не покачнулась.
По окончании экзаменов во взводе выпустили молнию, в которой, в частности, был помещен Манюшкин профиль и анонимные вирши внизу:
Но сочинитель ошибся: ему еще не были известны оценки за письменные работы. Манюшка все-таки была наказана за пижонство: сочинение она настрочила за полтора часа, сэкономив четыре с половиной «для отдыха и наслаждений», как следует его не проверила и проглядела ошибку, за что и получила четверку. В результате ей выгорела только серебряная медаль. Честно говоря, это неожиданно для нее самой щелкнуло по самолюбию, хотя фактически ничего не меняло: и серебряная медаль давала право на поступление в академию без экзаменов.
Гораздо больше сюрпризов — в основном неприятных — преподнесла медицинская комиссия. Война, годы напряженной учебы и другие индивидуальные обстоятельства сказались кое у кого на здоровье. И вот — мечтал парень стать летчиком, а у него обнаружили скрытое косоглазие, что имеет значение только для авиации, или маленько подкачал слух, или сердце бьется не совсем так, как положено, и его посылают в авиатехническое училище — учиться на «презренного технаря». Не всем дано летать.
Но самая горькая беда свалилась на Игоря Козина. Комиссия признала его негодным не только к летной, но и вообще к военной службе: нашли какой-то очажок в легких. Видно, пребывание в баронском поместье — недоедание, побои, ночёвки в холодном сарае — даром не прошло.
Для Игоря удар был неожиданным: ежегодно проходил медицинские комиссии — и ничего, считал себя здоровым крепким парнем, был чемпионом города по боксу в своей весовой категории. Правда, медики каждый раз что-то там писали в карточке после просвечивания рентгеном, но записи эти были непонятны и, главное, никаких последствий не влекли. Он не придавал им значения. И вот — на! Как-будто невидимый «господин воспитатель» Жаба добрался-таки до его мирного житья и треснул, как когда-то, палкой по голове. Выйдя из кабинета, где ему объявили заключение медкомиссии, Козин остановился у окна в коридоре и бессмысленно стал таращиться на город, лежащий внизу. В голове шумело, как будто его и впрямь ударили по голове.
Вскоре вокруг него уже топтались несколько спецов — одни ждали своей очереди в кабинет, другие присоединялись, выходя оттуда.
— В чем дело, Игорек? — спросил Захаров. — Ты помертвел, как труп.
— О, пустяки, — стараясь взять обычный легкий тон, откликнулся Игорь. — Меня всего лишь маленько… вышибли из авиации. Рожденный ползать летать не может…
— Ну, а все-таки, что… — вступил Гермис, но Козин его перебил: — Ценю ваши искренние намерения помочь, о други. Помните, как мы лихо выполнили роль сводни в конфликте Блондина-брюнета с его Шурочкой? О, незабываемые мгновенья! Но мой случай безнадежен. Легкие не вылечишь ни сочувствием, ни, как тогда, активными интригами. А засим желаю здравствовать.
Ни на кого не глядя, он выбрался из толпы и быстро пошел прочь. Ребята молча переглянулись. Помочь ничем было нельзя и все чувствовали себя виноватыми.
— Ну-ка, я… — невнятно произнесла Манюшка и пошла за Игорем.
Вася Матвиенко разлетелся было за ней, но Захаров придержал его за рукав: не мешай.
Когда Манюшка прибежала в общежитие, Игорь ничком лежал на постели, как был, в обмундировании, свесив обутые ноги. В огромной комнате теснились двадцать кроватей, подавляющее большинство их были пусты — вторая и третья роты уже отбыли в лагерь.
Увидев Манюшку, Козин скривился.
— Слушай, Марий, неужели спецуха за два года вытравила в тебе всякое представление о такте, чуткости? Ты же не мужик! Я сейчас не хочу никого видеть. Зачем ты пришла? Помочь? Не можешь. Утешить? Не нуждаюсь. Не люблю утешителей. Луку вместе клеймили — помнишь, когда проходили «На дне»?
— Луку клеймили правильно. — Она прошла в комнату и села на пустую кровать напротив Игоря. — Но утешение человеку иной раз требуется.
— Какое к черту утешение? Мне хребет сломали, пойми! Я уже не человек!
— Это неправда. Тебя долбанули по кумполу, и в голове сильно зазвенело — вот и все. Звон пройдет — и ты снова прежний человек.
— Чужую беду руками разведу. Интересно, как бы ты чувствовала себя на моем месте?
— Так же, как и ты. И ты должен был бы прийти ко мне и сказать: «Послушай, жизнь продолжается. Надо жить. Потому что жизнь важнее и выше всего. Даже авиации».
— Слушай, зеленоглазый брат мой, а что же ты все время распиналась в любви к авиации, что без нее тебе жизни нет и прочее… Заливала? Пыль пускала в глаза?
— Нет. Отними у меня авиацию, я тоже буду мучиться, как ты. Но рук не опущу и друзей взашей не погоню. Буду жить. И работать. Ведь работа наша не только нам нужна, но и… не нам. Другим. Вспомни-ка: в войну голодные и холодные, о чем мы мечтали? Разве об авиации? Жить и работать. Это, я думаю, главная мечта человека. И ее никто не может отнять. Кроме смерти. Но об этом же речи нет… Знаешь что? Пошли к нам. Подключим Марийку и втроем покумекаем, как быть дальше.
— Только этого не хватало! Марийке нужен летчик, а не…
