Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич (е книги TXT) 📗
Некоторые жильцы артельной квартиры, в которой жил Тишин, переселились на летнее время в сараи да на чердаки, и в комнате стало свободнее. Петька жил теперь вместе с Прохором, и места на нарах у них были рядом. Никого не удивляло, что дружки где-то пропадали до поздней ночи: парни они молодые, на дворе теплынь, — самая пора погулять.
— Шляетесь, полунощники. Все по девкам гоняете?
— По ним, тетка Марья. Есть грех.
— На работу как встанешь, кобель? Здоровья своего не жалеете.
Неделю назад — в Хомутовке, через день-другой — в Дубиневке, потом в Громке, в железнодорожном поселке — в щелях дверей, под воротами сонных домов появлялись листовки, и с утра волновался пригород.
— Их много работает, страсть! В одну ночь опять сколько листков появилось.
Листовки призывали рабочих к сплоченности, к борьбе против штрафов и сверхурочных работ, за повышение расценок и сокращение рабочего дня до десяти часов, призывали быть готовыми к борьбе за свержение самодержавного строя.
— Царя не чтут, бога не почитают... Какие же это люди такие?.. Ай-ай!..
— То Дятлова на все корки костили, теперь за Турушина принялись. А того в ум не берут, что на заводах хоть копейки, а заработаешь. Дятлов-то вон какое пособление людям делает, на работу малолетних берет. Намедни Степан Минаков — приказчиком он у Дятлова — встрел Андрияна и говорит: чего, говорит, Митька твой по улицам зря гоняет? Малому двенадцать годов минуло, а он без дела живет. Волоки его на завод, хозяин набор ребят делает. Ну, Андриян Митьку и свел. Вот уж другая неделя, как работает там. Землю, слышь, таскает да просевает ее. И талон ему в лавку дали. На цельный рупь.
— А в листке пишут — долой его! Как же так можно долой?..
— Потапиха вчерась Ванюшку драла. В забастовку, дьяволенок, с ребятишками стал играть. Ты что, кричит, хочешь, чтоб нас всех в тюрьму засадили?.. Зараз острастку дала.
Бабы — свое. Мужики — свое:
— Как там ни говори, а листок дело делает. Бывало, хозяин что вздумает, то и творит, и все шито-крыто, все ему с рук сходило. А теперь и рабочий узнал, как отпор можно дать. Дятловские полдня тогда только побастовали и взяли свое. Даже самой полиции пришлось пойти на попятную. Забрали человека, да тут же и выпустили.
— Расстроенный, говорят, Дятлов ходит.
— Еще бы ему не расстроиться! Но как ни злобься, а со всеми не совладать. Либо завод закрывай, либо на уступки иди. А как завод закрывать? Не для того строил, что он стоял. Вот его и шибает теперь то в жар, то в холод.
— Не знаю, правда ли, нет ли, — быдто ему самому листок в конверте прислали. Прочитал его быдто, и такого шуму в доме наделал — страсть! Не знаю, может, брешут, а говорят, было так.
Было.
Утром сидел Дятлов дома и пил чай, когда Софрониха подала ему принесенное почтальоном письмо. «Его высокоблагородию Фоме Кузьмичу Дятлову». Марка, почтовый штемпель — все как следует. Вскрыл конверт, думая, что это какой-нибудь заказ на именной крест, а в нем листовка: поздравление рабочих с первой победой — освобождением арестованного Воскобойникова, и совет — так же объявлять забастовку, если хозяин будет чем-либо их притеснять.
На столе заунывно посвистывал самовар. Дятлов прислушался к его посвисту и побагровел.
— Свистишь?.. Со свету сживаешь?..
Рванул рукой скатерть, и все, что стояло на столе, вместе с самоваром рухнуло на пол. На шум выскочили переполошенные домочадцы, но лучше было бы им вовсе не показываться Фоме Кузьмичу на глаза...
Пройдет по заводу хозяин и — то ли мнительным стал, то ли на самом деле — видит усмешки на лицах рабочих. Хоть из конторы не выходи.
Как-то приехал, а у ворот орава баб со своими мальцами. Просили, канючили: «Возьми сынишку, милостивец. Крепкий он у меня, какую хоть работу справит, большим не уступит...»
«Заставь бога молить, нужда гонит... Хоть по гривеннику приносить парень будет...»
«Побирушками кормимся, а Гришатка и говорит: я, грит, бабань, лучше работать пойду, чем по дворам ходить. Возьми его, благодетель, а я за тебя в кажной церкви по заутрене отстою, помолюсь...»
Ну, и взял, какие были покрепче на вид. На поденную работу, по гривеннику. Хотя подростки и слабосильный народ, — там, где управился бы один взрослый мужик, надо двух ребят ставить, — но зато и платить им только двадцать копеек, а не полтинник, как взрослому. А потом с черной работы мало-мальски смышленых мальцов можно будет и к настоящим делам приспосабливать. Гривну прибавить — и формовщиком и обрубщиком станет. Года два или три наполовину меньше таким платить, а как дальше быть — время покажет. Все будто бы складывалось хорошо, а сегодня на заводе появились листки: Дятлов эксплуатирует детский труд...
Эксплуатирует... Слово-то какое, не сразу выговоришь. От иностранцев переняли его. По всему видно, кто-то из образованных людей листовку сочинял. Простому человеку не додуматься так. А кто на завод пронес?.. Надо бы с утра всех, кто шел на работу, обыскивать в проходной, может, тогда и напал бы на верный след, да в голову не пришло. Теперь уже поздно. А вдруг...
И Дятлов отдал приказ обыскивать рабочих. Лисогонов, Минаков и десятники останавливали людей в проходной. В карманах и за пазухой нет ничего...
— А ну, разувайся!
— Зачем? — недоумевал оторопевший рабочий.
— Сказано — разувайся!
Разматывались онучи, из грязной отсыревшей портянки высовывалась нога. В лапте пусто.
— Марш во двор, там обуешься.
— Чудно! На работу идем, а они обыск делают. На иных заводах после смены осматривают. Да там, может, чего бы и унесли, а тут что? Кусок чугуна, что ль? На кой ляд он сдался...
Сам себя ставил заводчик в смешное положение. Искали в лаптях листовки, а они передавались по цехам из рук в руки, и кто-то из озорства налепил листок даже на стене конторы, — подходи и читай, кто грамотный.
В полиции был переполох. С потемок и до рассвета по пригородным улицам разъезжали конные стражники. Увеличили число дежурных городовых, но толку от этого никакого.
Уличных фонарей в пригороде нет и в помине. Ночью посреди улицы будет ехать конный, а край домов любой тать или подметчик листков пробираться может, и впотьмах не приметишь его.
Пристав Полуянов предлагал обязать всех домовладельцев, не имеющих сторожевых собак, без промедления завести таковых и спускать их на ночь с цепи. Но что это даст? Всех прохожих собаки перегрызут. Тогда и полиции туда нельзя будет сунуться. Перебесятся собаки — кому отвечать? И после недолгого обсуждения проект пристава был отвергнут.
Дятлов на совещании с полицейским начальством высказал мысль, что главных крамольников надо искать среди людей образованных, употребляющих слово, непонятное простому народу. «Эксплуатация», например. В последней листовке оно три раза встречается: «эксплуатирует детский труд»; «занимаясь эксплуатацией»; «разоблачайте эксплуататора». И, может, вовсе не в темном пригороде, а на освещенных городских улицах свито гнездо супостатов. Учителей, гимназистов да разных конторщиков на подозрение взять.
— Обратите внимание, господа, в этих подлых листках не от имени рабочих все говорится. Не мы, дескать, должны, а вы, вам надо то-то и то-то... Заметьте, господа, что за них какие-то доброхоты стараются. Тем, чертям, больше всех нужно, оказывается, — подсказывал Дятлов полицейским чинам.
— Подождите, подождите... — ухватившись за какую-то мысль, пощелкал полицеймейстер пальцами. — А этот... высланный из Петербурга студент... Он доводится, кажется, родственником твоему управляющему... Кстати, самого Лисогонова ты, Фома Кузьмич, ни в чем заподозрить не можешь?
Вопрос был настолько неожиданным, что Дятлов растерялся.
— Извините, господа... Голова идет кругом... Уж если Егору не доверять, то тогда... Тогда уж и за самим собой следить надо. Только это и остается.
— Нет, я это так... между прочим...
Полицеймейстер, не успев докурить одну папироску, уже тянулся за новой. Сидел, окутанный сизыми клубами дыма, жадно затягивался и все никак не мог накуриться. Угрожающе стучал пальцем по краю стола.
