Песочные часы (Повесть) - Бирзе Миервалдис (версия книг .txt) 📗
Эгле по привычке посмотрел в окно, и тут, словно шип, кольнула его мысль, что, возможно, и он последнее лето любуется далиями на лужайке. Хотелось, как ребенку, расплакаться, излить душу маме, просить у нее защиты, закричать, что он не хочет, не хочет…
Эгле вошел в хозчасть. Навстречу ему поднялся элегантно одетый мужчина с коротко подстриженными, тоненькими усиками.
— А я вас целый час жду, доктор. Можете меня поздравить — проект утвержден! — радостно отсалютовал он рулоном чертежей.
Эгле стряхнул тоскливые мысли. Теперь-то он уж никак не может уйти домой, не посмотрев проекта в окончательном виде.
— Здравствуйте, уважаемый товарищ архитектор, — протянул ему руку Эгле. — Я вас жду гораздо дольше. Выйдемте на воздух и поглядим, что тут нарисовано.
Они расположились на лужайке перед корпусом, расстелив прямо на траве листы с планами, разрезами и перспективами.
Вскоре Эгле окликнул проходившую мимо дежурную сестру и попросил собрать больных после тихого часа в зале.
Эгле окинул взглядом собравшихся и невольно вспомнил, как он двадцать два года назад, в ноябре 1940 года, получил известие об отмене платы за медицинскую помощь. Вот здесь же он сообщил об этом больным. Только тогда он перед ними стоял. Сегодня он говорит сидя, чтобы не закружилась голова.
— Уже в этом году мы закладываем фундамент под новые корпуса санатория, — рассказывал Эгле, время от времени показывая рукой на развешанные чертежи, около которых стоял архитектор с чуть опущенным правым плечом. — В них будет вдоволь воздуха и солнца. Болезнь не выносит солнца. Туберкулез гнездится в подвалах. Туберкулез — свирепая болезнь, он отнимает часть жизни. Никто не сумеет подсчитать, сколько людей здесь стали несчастными, сколько здесь рухнуло планов и надежд. Рушатся они и сегодня, но меньше, чем вчера. А чтобы завтра этого вообще не было, мы строим новый санаторий. Строить будем все вместе, сообща. Да, да, мы с вами тоже. Будем строить для себя и для других. Проект разработал вот этот молодой человек с усиками. — Эгле показал на архитектора. — Он тоже некогда лежал в этом здании, в палате на третьем этаже. И, кстати, должен заметить, что он ни разу не крикнул и не убегал, когда я вводил ему в бок иглу для поддувания.
Архитектор и Дале обменялись улыбками — они были знакомы с сорок седьмого года и помнили, как вот этот самый доктор Эгле застал их на берегу Дзелве, когда они устроили там танцы, и задал такую взбучку, что потом они долго при встрече с ним краснели…
— Теперь этот молодой человек помогает строить санаторий, хотя у него больше нет туберкулеза. Для чего я все это говорю? Мы все должны помочь стройке. Санаторий, в котором мы лечимся, выстроили другие. Лекарства, которые вы принимаете, изготовлены не вами. Если б о вас не заботились те, кого мы называем обществом, вы уподобились бы путнику, оказавшемуся в летнем костюме среди тундры. Близится зима, и он замерзнет, рано или поздно его заметет снег. Я призываю вас: помогите! Насколько каждому позволяет здоровье. Будем работать пусть хоть час в день, будем рыть котлован под фундамент, заложим новый парк. Тем самым мы сэкономим средства, допустим, всего лишь на двухэтажный домик. И этим мы поможем хотя бы четырем семьям, вынужденным еще жить в подвальном этаже. В подвалах цветы чахнут, а туберкулезные палочки множатся. Своим трудом мы ускорим ход строительства, предположим, хотя бы на месяц. За один месяц вылечиться нельзя, но за месяц здоровье может значительно ухудшиться, за один месяц может образоваться каверна. Что это значит, вы все знаете. Давайте же будем помогать!
Эгле умолк.
«Нет у меня таланта — говорил словно плохой митинговый оратор», — досадливо подумал он.
Архитектор, жестикулируя тонкой, как у женщины, рукой в белой манжете, начал давать пояснения к чертежам, прямо из окна показывая, где расположатся здания в натуре, сегодня существующие лишь на ватмане.
После собрания Эгле решил, что со всеми делами покончено, но тут же ему вдруг пришло в голову, что он, возможно, проваляется в больнице долго. Нельзя забывать древнюю мудрость: надейся на лучшее, готовься к худшему.
Эгле сел в машину и поехал в Ригу. Автомобиль он оставил на стоянке у Домского собора и пешком отправился в сберкассу на Комсомольской набережной. В этой сберкассе он держал свои сбережения, девятьсот пять рублей. Пять рублей он оставил себе, девятьсот положил на имя Герты.
Покончив с этой операцией, он присел отдохнуть в скверике. Справа, в порту, виднелись мачты судов. Корабли всегда зовут с собой. Человеку хочется знать, куда впадает река, где кончается море. Итак, он совершил немаловажное дело: если, допустим, он не выйдет из больницы, то его семейству денег на первое время хватит. Если бы сбережения оставались на его счете, то ими нельзя было бы воспользоваться, пока наследники официально не вступят в свои права, а это делается не скоро. Деньги же — хотя бы на похороны — понадобятся немедленно.
Он неторопливо пошел к Домскому собору, где его ждала машина.
Район, прилегающий к площади перед собором, был изрезан кривыми и, как ущелья, тесными улочками, в которые редко проникало солнце. Казалось, обитатели мансард могли запросто протянуть руку через улицу и поздороваться со своими соседями. Из этих теснин непрерывными ручейками стекались в собор люди.
Сотни лет назад по субботам и воскресеньям точно так же шли рижане в собор, но тогда их походка и лица выражали серьезность и благоговение, и перед церковью они склоняли голову. Их сюда влекла могучая власть церкви, без которой человек не считался родившимся, не мог получить имени, равно как и не мог найти места для погребения после смерти.
Сегодня мрачный и стылый Домский собор превращен в великолепный концертный зал, и люди шли послушать органную музыку, и было их во много раз больше, чем во времена расцвета церкви.
Эгле взял в кассе билет и вошел в собор.
Место Эгле оказалось почти посреди зала, и оттуда он хорошо видел кафедру, украшенную деревянными, очень мирского облика, апостолами. Они походили на старых рижских мастеровых; один держал в руке пилу, другой топор на длинном топорище. Возможно, ваятелю захотелось увековечить в образах апостолов рижских пильщиков дров.
В полумраке под самыми сводами высоченного купола поблескивали органные трубы.
Эгле взглянул в программу и понял, что ему не следовало приходить на концерт — сегодня он услышит реквием, а он последнее время старался избегать всего, что лишний раз напоминало о смерти. Хватит с него и красных пятен на платке. И все же он остался. Грешно упускать случай лишний раз насладиться музыкой.
Публика постепенно притихла. Готические своды возносились в вышину, вселяя торжественное предчувствие некоего откровения, которое здесь услышат, откровения, которое истинно и сегодня и вечно, — даже тогда, когда сидящих здесь уже не будет на свете. В окнах витражи цвели яркими полевыми цветами. Они было словно часть той великой природы, в чье небо вонзались стрелы этих кирпичных сводов.
Рядом с Эгле сидела пожилая пара. Он был сух и морщинист, шея в твердом воротничке, словно стебель увядшего цветка, поддерживала безволосую голову. Несколько запрокинув ее, он сидел неподвижно на протяжении всего концерта. Его супруга держала на коленях шитую бисером сумочку. На лицах обоих было напряженное внимание. «Они слушают без страха, хотя и стары», — заметил про себя Эгле. Они уже передумали обо всем, что рассказано в реквиеме.
Вдоль стен стояли старинные скамьи с пультами, на которые раньше клали молитвенники. На первой скамье внимание Эгле привлек молодой человек с неподходящей его возрасту бородкой. Юноша, подперев бородку ладонями, почти не шелохнувшись, просидел весь концерт и лишь изредка поднимал невидящий взгляд. Эгле, встречавший на своем веку много людей, понимал, что этот влюблен в музыку и, слушая ее, испытывает и боль, и радость, и тоску.
Ударил гонг. Все замерли в ожидании. Эгле больше не видел своих соседей. Казалось, передний ряд органных труб выдвинулся вперед, в зал. Звуки, лившиеся с хоров, больше не ограничивались ни стенами, ни сводами потолка, звучание стало каким-то повсеместно сплошным; и алтарь, и боковые приделы — весь собор заполнила музыка. О большом, что пережил за жизнь человек, рассказывал в этот предвечерний час орган.
