Закон предков (Рассказы) - Яньков Николай Дмитриевич (книги полностью txt) 📗

Может, и правда не было никаких бревен, а может, Вася Горбун не хочет помнить плохое о людях. Бревен, говорит, не было, а все остальное было: гнил он весь заживо, и глаза сделались темные, пеленой их закрыло, и отец привез его с Чикоя на Арей, да тут и окопались Федотовы всей семьей — единственно из-за Васи. Потому что озеро пособило Васе свет увидеть, уцепиться за жизнь. Тихое было озеро, вдалеке от больших дорог…

У бурят есть старинная загадка-триада: «Что три самых чистых в мире?» Испытуемый при этом должен так ответить: «Лазурь бесконечного неба чиста, вода священных озер чиста, глаза юной девушки чисты и безвинны». Там вот в тишине арейского вечера приходит на ум эта загадка. Июльская жара быстро сменяется холодом, который загоняет больных и туристов в палатки, к теплу костров. На берегах становится пустынно и тихо. Чистота неба открыто перекликается с чистотой воды — небо глядится в озеро, а озеро — в небо. И действительно, нет ничего чище воды и неба…

Вася Горбун сидит на старой перевернутой лодке, смотрит на воду и в небесные дали. И, возможно, он тоже думает о чистоте воды и неба. Для опоры души должен человек видеть перед собой неподдельное, глубокое, чистое. Без этого ничего нет — дым один.

Я подгребаю веслами, а Юра-рыбак выбирает щук, застрявших в сети. Щуки брусковидные, ровные — каждая величиной с полено. И вдруг среди этого однообразия ворохнулось некое темно-золотистое чудо: не то солнечный круг, не то самовар какой! Ворохнулось и темным медным огнем укатилось в глубины.

— Карась! — вспотел Юра. — Ух, ты, язва! Ушел…

— Разве тут есть караси?!

— Нету. То есть запустили сюда из Танги. Есть деревня Танга и озеро Танга. Ну, вы же видели по дороге? Только одни караси там и водятся.

Несколько лет назад, говорит Юра, колхозники из Танги любопытства ради привезли бочку с мальками карася и выплеснули в Арей: «Плодись рыбка больша и маленька!» Карасю Арей понравился. Он разжирел, вымахал величиной с корыто, заржавел от старости.

Приплода, однако, не дал: минеральная вода Арея худо, видать, действует на карасиный приплод. А может, щурята и бормаш поедают икру новосела.

Протопали старички с огромными рюкзаками на спинах. Дед Федор и дед Миха. Старички пособляют лесничеству охранять на берегу Арея лес. За лесом смотрят двое, а на воде Вася Горбун один, доброволец. Уж как-то так получилось, что районные власти забыли наладить досмотр за озером. С берега машет Гоха: пора плыть за грязью. Рыбу принимает Вася Горбун, несет в зимовье. Днище плоскодонки уставлено ведрами, тазами, кастрюлями. Весла колышут воду. Мерцает на берегу серебряный (катионы серебра!) «глазной» ключ. На корявой березке висят цветные кусочки ткани. Лоскутья вешают на ветки старушки-бурятки. С глубокой древности озеро Арей считалось у бурят святыней.

Оранжевые закатные облака опрокинулись в воду. На плечах Юры-рыбака бугрятся мускулы, когда он ворочает веслами. Не в пример сухопарому Гохе, Юра кругленький, сбитый. Юра-рыбак знает немало профессий, убегал с Арея в город — обучал езде на тракторе студентов сельхозтехникума. Но не выдержал — вернулся к себе на Арей. Почему — сам не знает. Наверное, по той же причине: «Человек должен видеть перед собой чистое и глубокое». А работа у Юры на Арее неопределенная, трудная: зимой он уходит в тайгу на поиски соболя, белки. С осени добывает кедровые орехи. Вода Арея очищает и лечит тело, утро Арея лечит душу.

Первыми просыпаются рыбы, потом Вася Горбун. Или наоборот? По крайней мере, когда я приезжаю из поселка на озеро, Вася сидит на берегу и пьет из жестянки воду — летом он ничего не ест. Жестянка воды — вот и весь завтрак.

Затем на плотах и лодках отчаливают от берега удильщики. Они просиживают целые дни: купальщики кишмя кишат вокруг лодок — того и гляди кого-нибудь подденешь за нос или за ухо. И чебаки, сверкая полосками никеля; тут же вьются, хватают наживку.

К полудню Вася Горбун раздает желающим арейскую грязь и водяные яблочки. Неизвестный шутник написал на двери зимовки: «Меняю грязь на золото». Собираются Юра с Гохой, дед Ромашка, лесная охрана в лице деда Федора и деда Михи. И много неизвестных. Уха кипит в большом черном котле. На правах хозяина Вася Горбун наливает в стаканчики, потчует ухой:

— Ешьте хорошенько! Мне-то еда не идет летом.

Дед Ромашка трясет запущенной бородой:

— Вечный праздник пополам с горем!

И правда, жизнь вокруг замшелой избы Васи Горбуна похожа на грустный праздник.

Позади зимовья на бугре Юра-рыбак показал темный квадрат крапивы, в которой проглядывались остатки фундамента. Место, где стоял дом Васи Горбуна. Жена была, дети, хозяйство, а сейчас Вася Горбун уподобился бесплотному духу. Вот, оказывается, летом он не ест ничего! Зимовейко растерянно смотрит мутным глазом окошка на новую жизнь озера.

Орут лодочные моторы спасательных катеров, спортсмены вереницами бегают вокруг озера, сверкающие от обилия стекла и никеля легковые автомобили толпятся на берегу. Голосят (каждый свое!) транзисторы, маячут в кустах цветные палатки, женщина-экскурсовод в красных брюках водит по берегу толпу туристов. Мажутся грязью дети и старики, солнце накаляет кварцевые пески «чингисова» вала, шарят по дну пальцами ног ловцы сфероностоков. Маленький забайкальский Крым — Крым на один месяц июль! В августе, когда начинается период дождей, Сибирь становится обыкновенной Сибирью, волшебство природы кончается: землю секут холодные ветры.

Вася Горбун к вечеру напивается, плачет: жалеет озеро и людей. Кажется ему, что люди, несмотря на старания деда Федора, деда Миха и его собственные старания, вырубят по берегам лес, вытопчут кустарник и травы — сгинет Арей, как сгинули несколько источников по его берегам. Люди незаметно украдут у самих себя чудо-озеро, великое чудо. Подумать только: такая прорва народу! На этом дело не остановится: был вчера московский строительный начальник — выглядывал места для домов. Все сплошь, говорят, заселят туристами.

Караваны диких гусей давно пролетают мимо. Изюбры ушли в дальние отроги хребта. И только любопытные косули выбегут тихой ночью попить целебной арейской водицы. Дразнит их еле уловимый запах радона, йода и серебра, которым тянет с Арея.

Барыня

Агафон Бутаков возвышался в санях лохматой копной. Его широченная доха и шапка из рыси, обросшая куржаком, лишали меня возможности смотреть вперед. Видавший виды промысловый конь пер нас прямо сквозь чащу. Сани, треща в сочленениях, ударялись о кочки и рытвины.

Стало немного спокойней, когда конь снова вышел в русло реки, несшей поверх льда цветную наледь: желтую, сине-зеленую, буроватую. Разноцветье наледи Агафон, двигая заледенелыми усами и бородой, объяснил мне так:

— Ить это ишо от того зависит, из каких каменьев ключ бьет в этим месте. Вот от этих каменьев и примат вода свой окрас.

Склон сопки, составляющий берег реки, был исчерчен следами волков. Волчьи отметины мы увидели почти у самой поскотины, и теперь они обозначались везде, где только открывалась видимая простыня снега. Казалось, что волков здесь тысячи. Однако Агафон, матерый таежник и зверобой, без труда расшифровал волчьи записи и заверил, что в стае всего семь хищников.

— Пошто они так рыскали? Ночь была шибко лютой, вот они и прогоняли мороз.

Верхушки корявых лиственниц качались в дыму наледи. Агафон вдруг весело обернулся, звякнул рядком сосулек, облепивших бороду:

— А ить у меня фатерант в зимовье живет. Барыню знаешь?

— Что-то я слышал такое. Будто бы к одному из охотников прицепилось прозвище Барыня. И еще слышал, будто не любят его добытчики: избушек этот Барыня рубить не рубит, постоянного охотучастка не держит и даже харчу не завозит в тайгу на сезон. Прилепится возле незлобивого одинокого добытчика и живет зиму на шурмаках.

— Ну-ну! — смеется Агафон, блестя сквозь куржак огоньком своих добрых глаз. — Вот он и есть — Ванька Сидоров, по прозвищу Барыня. А ить пошто ему прозвание такое дали? Пушнину сдаст, все спустит на водку, топает ногой и ревет: «Барыня, барыня, сударыня барыня!» Будто песни другой не знает. А ишо присказка у него такая: «Эх, барыня!» Чо ни скажет, прибавит свое «Эх, барыня!». Вот нынче он ко мне присуседился, этот Ванька-Барыня.