В списках не значился - Васильев Борис Львович (читать полную версию книги txt) 📗
Серо-зеленые фигуры бежали к костелу, прижав автоматы к животам и стреляя на бегу. Плужников, торопясь, сбросил предохранитель, дал длинную очередь: автомат забился в руках, как живой, задираясь в небо.
«Задирает, - сообразил он. - Надо короче. Короче».
Он стрелял и стрелял, а фигуры все бежали и бежали, и ему казалось, что они бегут прямо на него. Пули били в кирпичи, в мертвого пограничника, и загустевшая чужая кровь брызгала в лицо. Но утереться было некогда: он размазал эту кровь, только когда отвалился за стену, чтобы перезарядить автомат.
А потом все стихло, и немцы больше не бежали. Но он не успел оглянуться, не успел спросить, как там у входа, и есть ли еще патроны, как опять тяжко загудело небо, и надсадный свист бомб разорвал продымленный и пропыленный воздух.
Так прошел день. При бомбежках Плужников уже никуда не бегал, а ложился тут же, у сводчатого окна, и мертвая голова пограничника раскачивалась над ним после каждого взрыва. А когда бомбежка кончалась, Плужников поднимался и стрелял по бегущим на него фигурам. Он уже не чувствовал ни страха, ни времени: звенело в заложенных ушах, муторно першило в пересохшем горле и с непривычки сводило руки от бьющегося немецкого автомата.
И только когда стемнело, стало тихо. Немцы отбомбились в последний раз, «юнкерсы» с ревом пронеслись в прощальном круге над горящими задымленными развалинами, и никто больше не бежал к костелу. На изрытом взрывами дворе валялись серо-зеленые фигуры: двое еще шевелились, еще куда-то ползли в пыли, но Плужников не стал по ним стрелять. Это были раненые, и воинская честь не допускала их убийства. Он смотрел. как они ползут, как подгибаются у них руки, и спокойно удивлялся, что нет в нем ни сочувствия, ни даже любопытства. Ничего нет, кроме тупой, безнадежной усталости.
Хотелось просто лечь на пол и закрыть глаза. Хоть на минуту. Но он не мог позволить себе даже этой минуты: надо было узнать, сколько их осталось в живых, и где-то раздобыть патроны. Он поставил автомат на предохранитель и, пошатываясь, побрел к входному проему.
- Живы? - спросил сержант: он сидел у стены, вытянув ноги. - Это хорошо. А патронов больше нет.
- Сколько людей? - спросил Плужников, тяжело опустившись рядом.
- Целехоньких - пятеро, раненых - двое. Один вроде в грудь.
- А пограничник?
- Дружка, сказал, пойдет хоронить.
Медленно подходили бойцы: почерневшие, притихшие, с ввалившимися глазами. Сальников потянулся к фляжкам:
- Горит все.
- Оставь, - сказал сержант. - В пулемет.
- Так патронов нет.
- Достанем.
Сальников сел рядом с Плужниковым, облизал сухие, запекшиеся губы:
- А если я к Бугу сбегаю?
- Не сбегаешь, - сказал сержант. - Немцы отсеки у Тереспольских ворот заняли.
Подошел пограничник. Молча сел у стены, молча взял протянутый сержантом окурок.
- Схоронил?
- Схоронил, - вздохнул пограничник. - И никто не знает, где могилка моя.
Все молчали, и молчание это было тяжелым, как свинец. Плужников подумал, что нужны патроны, вода, связь с командованием крепости, но подумал как-то отрешенно: просто отметил про себя. А сказал совсем другое:
- Что-то наши запаздывают.
- Кто? - спросил пограничник,
- Ну, армия. Есть же здесь наша армия? Ему никто не ответил. Только потом сержант сказал:
- Может, ночью прорвутся. Или, скорее всего, к утру.
И все молчаливо согласились, что армейские части прорвутся к ним на выручку именно к утру. Все-таки это был какой-то временной рубеж, грань между ночью и днем, срок, которого хотелось ждать и которого так нетерпеливо ждали.
- Патроны… - Плужников заставил себя говорить. - Где можно достать патронов? Кто знает склад?
- В казарме знаю, - сказал сержант. - Все равно туда идти надо: говорят, в восемьдесят четвертом полку есть комиссар.
- Спросите у него указаний, - с надеждой сказал Плужников. - И насчет патронов, конечно.
- Это - само собой, - сказал сержант, тяжело поднимаясь. - Идем со мной, Прижнюк,
Грохнул где-то взрыв, ударила автоматная очередь. Сержант и приписник растаяли в пыльном сумраке.
- Воды надо, - маясь и все время облизывая губы, вздохнул Сальников. - Ну, позвольте попробовать к Бугу пробраться, товарищ лейтенант. Или - к Мухавцу.
- Далеко это?
- По прямой - рядом, - усмехнулся пограничник. - Только по прямой теперь не побегаешь. А вода нужна.
- Ну, попробуйте. - Плужников вдруг подумал, что никакой он не командир, что все вопросы за него решает сержант, либо этот смуглый пограничник, но подумал спокойно, потому что обижаться или расстраиваться означало тратить силы, которых не было. - Только, пожалуйста, осторожнее.
- Есть! - оживился Сальников. - Может, я немецкую воду выпью, а в их посуду наберу?
- А если не наберешь? - спросил круглолицый шутник, легко раненный в предплечье.
- Возьмите пустые фляжки. Водку вылить.
- Не всю, - сказал пограничник. - Одну оставь раны обрабатывать. И не бренчи там.
- Не брякну, - заверил Сальников, цепляя за пояс фляжки, - Ну, пошел я, а? Пить больно хочется.
И он исчез, растворившись среди воронок. Немцы лениво постреливали из орудий: редко бухали взрывы.
- Видать, чай немец пьет, - сказал круглоголовый боец. - А вчера еще кино показывали. Вот смехота-то.
Непонятно было, то ли он говорил про вчерашнюю кинокартину, которую смотрел в этом же костеле, то ли про немцев, которые, по его мнению, пили сейчас чай, но всем вдруг стало больно оттого, что вчера уже прошло, а завтра снова начнется война. И Плужникову тоже стало больно, но он прогнал все воспоминания, что лезли в голову, и заставил себя встать.
- Надо бы убитых куда-нибудь, а? В угол, что ли.
- Надо немцев пощупать, - сказал пограничник. - Как, товарищ лейтенант?
Плужников понимал, что ему не следует уходить из костела, но мальчишеское любопытство вновь шевельнулось в нем. Захотелось вблизи, своими глазами увидеть тех, кто бежал на его очереди и кто лежал сейчас в пыли перед костелом. Увидеть, запомнить, а потом рассказать Вале, Верочке и маме.
- Пойдемте вместе.
Он перезарядил автомат и с сильно забившимся сердцем выскользнул вслед за пограничником на изрытый крепостной двор.
Пыль еще не успела осесть, щекотала ноздри, мешала смотреть. Мелкая, как прах, забивалась под веки, вызывая зуд, и Плужников все время моргал и часто тер рукой слезящиеся глаза.
- Автоматы не берите, - шептал пограничник. - Рожки берите да гранаты.
Убитых было много. Сначала Плужников старался не касаться их, ворочал за ремни, но вскоре привык. Он уже набил полную пазуху автоматными обоймами, напихал в карманы гранат. Пора было возвращаться, но его неудержимо тянуло к каждому следующему убитому, точно именно у него он мог найти что-то очень нужное. прямо-таки необходимое позарез. Он уже притерпелся к тошнотворному запаху взрывчатки, перемазался в чужой крови, что так щедро лилась сегодня на эту пыльную, развороченную землю.
- Офицер, - чуть слышно сказал пограничник. - Документы захватить?
- Захватите…
Совсем рядом послышался стон, и он сразу примолк. Стон повторился: протяжный, мучительно болезненный. Плужников привстал, всматриваясь.
- Куда?
- Раненый.
Он подался вперед и тотчас же по глазам ослепительно ударила вспышка, и пуля резко щелкнула по каске. Плужников ничком упал на землю, в ужасе щупая глаза: ему показалось, что они вытекли, потому что он сразу перестал видеть.
- А, гад!
Оттолкнув Плужникова, пограничник скатился в воронку. Донеслись тяжелые, жутко глохнувшие в живом теле удары, нечеловеческий, сорвавшийся в хрип выкрик.
- Не смейте! - крикнул Плужников, с трудом разлепив залитые слезами глаза.
Перед затуманенным взглядом возникло потное, дергающееся лицо.
- Не сметь?.. Дружка моего кончили - не сметь? В тебя пальнули - тоже не сметь? Сопля ты, лейтенант: они нас весь день мордуют, а мы - не сметь?
