Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович (читаемые книги читать TXT) 📗
— Ну что ж, друг мой, — тоном учителя сказал Артем. — Задание можно считать выполненным, хотя ты и допустил ряд неточностей...
Женя с вниманием, достойным прилежного ученика, выслушал все замечания, а потом, перевернув несколько чистых листков, показал еще рисунок.
— Скучно рисовать одни ноги и руки, — сказал он. — К вашим ногам и рукам я приделал туловище и голову... Похоже?
Артем рассмеялся: на рисунке был изображен он. Но как? Тщательно выписанные руки и ноги и резкими смелыми штрихами выполнено все остальное.
— Тебе, наверное, скучно заниматься со мной? — спросил он.
Женя вскинул на него голубые глаза, опушенные белыми ресницами, и сказал:
— Заниматься всегда, скучно, но ведь надо? А рисовать я могу с утра до ночи, и мне никогда не бывает скучно.
— Я напишу в Ленинград, чтобы прислали учебники и книги по искусству живописи.
— Я их должен все прочитать?
— Тебе еще очень много нужно узнать. Считай, чта пока все это цветочки... А теперь пойдем в мастерскую.
— Опять скамейку рисовать? — насупился Женя. — Я лучше кошку или Эда. По памяти.
— Дойдет и до них очередь.
— Ну, чего скамейку рисовать? Она же мертвая... — А ты сделай ее живой.
И, заметив, как мальчишка встрепенулся, а в глазах его засветились два голубых огонька, прибавил:
— Пока будешь писать то, что я тебе предложу.
В мастерской скрипели под ногахми стружки, в углу одна на другой лежали гладкие доски. Артем включил свет, повесил на окно одеяло и разложил два мольберта: большой — для себя, а маленький переносный — для Жени. Потом спустился вниз, принес глиняный жбан из-под молока, кружку и полбуханки хлеба. Все это расставил на табурете и повернулся к Жене:
— Чем не натюрморт? Только прошу тебя, чтобы было полное сходство. Все как есть, понял?
— Понял, — пробурчал Женя, прикалывая кнопками белый лист.
Сделав несколько штрихов, он с любопытством взглянул на мольберт Артема.
— А вы кого будете рисовать? Опять дядю Васю?
— Не отвлекайся, — сказал Артем.
Артем купил в сельпо синий жестяной почтовый ящик и приколотил на дверь. У дома сразу стал обжитой вид. На другой же день обнаружил в ящике письмо из Ленинграда. Артем удивленно вертел в руках конверт. Адреса он никому не давал, потому что и сам его не знал. Да потом, когда уехал из Ленинграда, и дома-то еще не было. На конверте: «Калининская обл. Смехово. Художнику А. И. Тимашеву». Почти по Чехову: на деревню дедушке... И вот дошло.
Вскрыв конверт, прочел: «Правление Союза художников поздравляет вас со знаменательной годовщиной Октября и желает дальнейших творческих успехов и счастья в личной жизни!» Внизу мелким почерком приписано: «Артем! Куда ты пропал? Появляйся в Союзе, есть новости для тебя. С приветом!»
Артем улыбнулся и засунул письмо в карман. Отошел он от союзовских дел, зато влез по уши в поселковые. Неделю проторчал у Мыльникова на заводе. Оформил к празднику все как полагается. От имени руководства ему преподнесли праздничный набор крепких настоек и великолепный графин с красавцем петухом. А вчера закончил праздничное оформление поселкового клуба. Вот они красуются, его плакаты и транспаранты! Когда-то, еще студентом, он зарабатывал себе этим делом на жизнь. Ленинград... Три месяца он не был там. Сейчас в городе туманы и дожди. Даже не дожди, а въедливая водяная пыль. И редко-редко из-за низких дымных облаков выглянет хмурое невеселое солнце. В такую пору на Артема накатывалась серая тоска. Уж лучше свирепая буря, наводнение, крепкий мороз, чем этот неподвижный, серый, пахнущий бензином и ржавеющим металлом, влажный туман. Некоторые художники любили ленинградские туманы и рьяно работали осенью. Артем же слонялся по мрачной, полутемной мастерской, глядел на Литейный проспект, мокрый и унылый, на едва ползущие машины, грохочущие трамваи, на черные раскрытые зонты прохожих. Дьявольским огнем загорались в тумане огни светофоров, с треском сыпались из-под трамвайной дуги яркие искры... Артем смотрел на все это и тосковал. Случалось, встав утром, наспех швырял в чемодан вещи, мчался в аэропорт и улетал куда-нибудь подальше...
В этом году ничего подобного не произошло. Наверное, потому что здесь не было липких туманов, а, наоборот, стояла, как говорится, золотая осень. Каждое утро Артем делал зарядку. Прихваченная ночным морозцем трава хрустела под ногами, ледяная колодезная вода обжигала тело. На крышу детсада повадилась прилетать сорока. Она с интересом смотрела на Артема, хлопала крыльями, скрипуче кричала.
Гаврилыч не приходил с неделю. Кое-что по дому Артем сделал сам. Обшил досками ход на чердак: в мастерскую можно было попасть только по этой лестнице: закончил обшивку одной стены. Плотницкая работа ему нравилась. Было приятно, что топор не прыгал в руках и отесывал столько, сколько нужно, а молоток ловко и пружинисто загонял гвозди в податливую древесину. И все-таки без Гаврилыча было плохо. Подоконник так и остался незаконченным, не было одной двери. По ночам было слышно, как по крыше бродили кошки, а днем разгуливали галки.
Артем уже собрался пойти к плотнику и согласиться на все его условия, как он сам объявился. Пришел днем с топором на плече. Впереди гордо шествовал Эд с сумкой в зубах. В сумке — мелкий инструмент.
— Душа ноет, глядя, как ты уродуешь дом, — сказал Гаврилыч, поздоровавшись. — Да и натура моя не позволяет бросать дело на полдороге. Вот забью последний гвоздь — и покедова.
— Золотые слова говоришь, — обрадовался Артем. Гаврилыч обошел весь дом. Придирчиво рассматривал
каждую мелочь, сделанную Артемом. Покачивал головой, крякал, а на невозмутимом лице ничего не отражалось. Артем следовал за ним с видом провинившегося ученика. Однако Гаврилыч пока молчал. И лишь позже, свернув цигарку, обронил:
— Годика два-три поработал бы со мной в подмастерьях, глядишь — и вышел бы из тебя какой толк...
Артем скромно потупился: плотник был не очень-то щедр на похвалу.
— А теперича, Иваныч, отдирай свои доски от стенки, — сказал он. — Не выдержал ровную линию, вот и получился у тебя ряд, как рота солдат мал мала меньше... Чего глазами хлопаешь? Бери топор, клещи и действуй. Гляди, края досок не повреди.
Разобрав стену, Артем полюбопытствовал:
— Ну как, Василий Гаврилыч, новая работенка? По принципу: солдат спит, а служба идет?
— Ты моей службы не касайся, — не поддержал шутки Гаврилыч. — Видишь, одна балясина прогнулась? В сарае железная скоба положена. Где хомут. Неси-ка ее сюда!
Отныне порядок дня изменился. Плотник теперь приходил не в восемь утра, а в двенадцать. После ночного дежурства — он сменялся в пять утра — ложился спать.
У Артема работал до семи, потом ужинал и шел на дежурство. К своей службе Гаврилыч относился с полнейшим равнодушием и, если представлялся случай выпить, охотно присоединялся к компании. И, конечно, забывал о дежурстве. Но жена никогда не забывала. Получив доверенность на зарплату, она теперь всегда была начеку, так как не желала, чтобы муженек потерял работу. Появляясь ровно за пятнадцать минут до начала дежурства, она ловко и проворно выхватывала щуплого Гаврилыча из любой развеселой компании и, не обращая внимания на его энергичные протесты, приводила к магазину, который закрывался в восемь вечера. Убедившись, что муж приступил к своим обязанностям, удалялась домой. И на широком лице ее было полное удовлетворение: муж доставлен на свое рабочее место, значит, законная зарплата идет.
Артем не огорчался, что теперь Гаврилыч приходит поздно. Две комнаты и кухня были почти готовы, а в мастерской, которая все еще стояла без потолка, зимой все равно работать нельзя: там печки нет.
Редкий день Артем не встречался с Таней. Он приходил к ней домой. Даже в один дождливый вечер вместе с суровой Таниной хозяйкой пили чай с душистым малиновым вареньем.
Артем поднимался с рассветом. Жаль было пропускать прозрачное осеннее утро. Когда багровое солнце еще только-только встает, раздвигая спящие в белесой дымке вершины сосен, а мелкие лужицы на дороге прихвачены тонким синеватым льдом и на похудевших яблоневых ветвях попискивают синицы, хорошо выйти босиком на холодное заиндевевшее крыльцо и крикнуть «Здорово!» вертлявой сороке, ожидающей его на крыше детсада. Только ранним утром так широко и свободно дышится. А как сверкает иней на закудрявившейся траве!
